Armáda Života     Армия Жизни     Life Army

http://expert.ru/russian_reporter/2013/32/vo-chto-verit-omon/
«Русский репортер» №32 (310)
15 авг 2013, 00:00
Урок с бойцами МВД о добре и зле, власти и революции
Марина Ахмедова
Они стоят плотными рядами. У них щиты и дубинки. Они по ту сторону баррикады. Так, по крайней мере, видится тем, кто выходит с протестами на площади. Чтобы сформировать образ врага, этого достаточно. Но если вы хотите остаться людьми, а не стать толпой, то и «на той стороне» важно видеть не безликую массу, а таких же живых людей, которые умеют мыслить, чувствовать, любить. Наш корреспондент выяснила у бойцов питерского ОМОНа, что они считают настоящими ценностями и как толкуют басню Крылова о пострадавших от произвола властей рыбешках
В классе их пять. Одеты в пятнисто-голубую форму. На груди справа черная нашивка с желтыми буквами «ОМОН», слева металлический жетон с гербом МВД. Два ряда парт из желтой прессованной древесины. Окна с вертикальными жалюзи. Между окнами фанерные листы с металлическими скрепами, на них картонные наглядные пособия. На одном автомат, внизу подпись: «Стрелковое оружие». На другом герб, а из подписи оттуда, где я сижу — за учительским столом, — видно только первое слово: «Закон».
За последнюю парту второго ряда задвинута синяя доска — чистая, глянцевая. Возможно, на ней никогда не писали. Класс, сверху похожий на пенопластовую коробку, поделен на две части: светлую и темную. Лица омоновцев хорошо видны. В первом ряду их четверо. Пятый отсел во второй ряд.
Первый — плотный, невысокий, с бритыми висками и челкой-бобриком. На плечах четыре звезды. Похож на охранника. Его сосед по парте полноватый, низкий, усатый, лет пятидесяти. Похож на смекалистого крестьянина. Третий — крупный мужчина с волосами желто-серого цвета. Уши слегка оттопырены, лицо круглое, выражение слегка обиженное. Похож на старшеклассника. За третьей партой, положив на нее фуражку, сидит высокий мужчина с усмешкой на одну сторону. Бровь с той стороны, где усмешка, уехала к окну — приподнята. Лицо бледное, обычное. Расслаблен. Пятый, сидящий во втором ряду, лысоват, имеет широкий лоб, узкий подбородок, малиновые пухлые губы. Нос незаметный. А глаза яркие, голубые, отсвечивающие. На полицейского не похож. Сидит, полуобернувшись к окну. Отличается от других.
— Михаил, Евгений, Александр, Александр… Алексей, — представляются они. Я сразу начинаю путать имена и про себя обозначаю омоновцев так: Охранник, Крестьянин, Классник, Александр-второй, Ангел.
У меня список вопросов, утвержденный главным управлением МВД, давшим разрешение на эту встречу. Основные пункты нашего разговора — героизм, патриотизм, профессионализм. Лица сидящих за партами напряжены.
— Есть ли такой человек, с которого бы вы советовали брать пример? — начинаю я первым вопросом из списка.
— Известный? — уточняет со второй парты Классник.
— Неважно. И когда он жил, тоже неважно.
— А вот мой дедушка… — отвечает Крестьянин. — Потому что он был первым председателем колхоза. После войны на него навалилось все. И он все смог. Такой, знаете, был… пудовые кулаки. Заступался за меня, когда я был еще старшеклассником. Дедушка — мой авторитет. Я и сам на него хотел походить, и друзьям своим говорил: вот у меня дедушка...
— Какие поступки, достойные подражания, он совершил?
— Ну… это и есть поступок — самым первым стать председателем колхоза. Смело, наверное, это было — в те-то времена. Нас три брата было двоюродных, помню, мы помогали дедушке на сенокосе, и что-то случилось с лошадью. Так дед, а ему шестьдесят уже стукнуло, телегу сам — а телега была полная сена — он ее сам дотащил. Вот такой… Стать, красота, сила природная и смелость.
— Я думаю, что для современной молодежи таких авторитетов-то и не осталось, — серьезным тоном говорит Классник. — Какого-то человека цельного я вам не назову. Но есть несколько человек, у которых по отдельности есть качества, которыми можно гордиться.
— Какие?
— Ну… Знаете, самое главное — делать то, что дóлжно делать. Сейчас примеры берут не с тех, с кого надо, и люди стали какие-то разболтанные, что ли… То туда кидаются, то сюда. Нет стержня внутри — цельного…
— А что стержень формирует?
— Ну, сила характера…
— Жить надо по совести, — преодолевая какой-то внутренний барьер, говорит Охранник.
— Перед дочкой чтоб не было стыдно, — помогает ему Крестьянин. Ясно: у Охранника есть дочь.
— Никого не обижать, не нарушать закон, — добавляет он.
— А если обстоятельства не позволяют по совести?
— Почему? — удивляется Классник. — Всегда по совести можно жить. Всег-да… Ну, приведите пример, когда нельзя.
— Например, у вас приказ. Но совесть ваша не хочет, чтобы вы его выполняли, — говорю я.
— У нас есть определенные обязанности, в рамках которых мы действуем, — Охранник переглядывается с Крестьянином. — При чем тут совесть? Приказ есть приказ.
— А вам всегда нравятся приказы?
— Приказы не обсуждаются.
— Но они вам всегда нравятся?
— Может, и не всегда, — говорит он, бросив косой взгляд на соседа. — Но если это законный приказ, мне все равно его придется выполнять.
— А когда на митингах собравшиеся кричат: «ОМОН с народом!», что вы чувствуете?
— Мы из того же народа, — усмехается в парту Охранник.
— Вот возьмем Петербург, — оживляется Классник. — Вышли две тысячи и кричат: «ОМОН с народом!» А все остальные дома сидят и удивляются тому, что происходит. С каким народом? С этой… кучкой, которая вылезла и что-то кричит? Или с теми законопослушными людьми, которые сидят дома, пускай им даже что-то не нравится? Я прекрасно понимаю, что у нас ситуация в стране, может, и не самая лучшая, но она и не самая худшая.
— Всегда есть недовольные, — подает голос с последней парты Александр-второй. — И при любом раскладе они будут выходить.
— А вы знаете, чем они недовольны?
— Там есть какие-то лозунги и требования, — говорит Охранник.
— А вы читаете эти лозунги?
— Мы их слышим… — буркает Крестьянин.
— На одних митингах требования понятны, — говорит Охранник. — На днях, по-моему, учителя требовали увеличения зарплаты. По телевизору видел. Я, в принципе, с ними согласен.
— Но есть же для этого профсоюз, мне кажется… — с упреком вставляет Александр-второй.
— Мы находимся там для того, чтобы сохранялся общественный порядок, — вступает со второго ряда Ангел. При первых звуках его голоса — негромкого, с трепещущими нотками — остальные сразу усмиряют свои голоса и движения, с которыми уже подались вперед, к учительскому столу. — Мы находимся там не для того, чтобы разогнать. Мы охраняем. Если митинг проходит в рамках дозволенных правил.
— Да чтобы не было массовых беспорядков, — подхватывает Охранник, тоном давая понять: после веских слов Ангела вопрос полностью исчерпан. — Просто бывают провокаторы, которые начинают массовые драки. А мы там для того, чтобы этого не допустить.
— Специально бить кого-то — тех, кто думает по-другому, — никто не будет. Приказа такого никто не отдаст, — вкрадчиво дополняет Ангел.
Доска — глянцевая, синяя — постоянно бликует. Хочется встать, пройти по проходу между партами и, роняя на ноги белую пыль, нарисовать кружок — «кучку». Обвести его еще одной окружностью — ОМОНом. Рисую все то же самое в блокноте ручкой. Кружок закрашиваю темным.
— А вот кучка… как вы ее назвали, — киваю Класснику, — почему тогда она так негативно к вам относится?
— Потому что они, может, что-то хотели бы сделать, а мы, собственно, там стоим…
— Я бы не сказал, что они негативно к нам относятся, — оборачивается Охранник.
— Народ… кучка решила пойти по этой улице, — гудит Крестьянин в усы. — Мы говорим: «Вам не разрешили идти по этой улице». А они недовольны. Они хотели здесь пройти. Они хотели кричать в мегафон и прийти, допустим, не десять человек, а двенадцать, но им сегодня разрешили только десять — и не кричать… Отсюда и недовольство…
— Есть недовольные, которые завлекают простой народ, — снова трепыхается по классу голос Ангела. — И если бы ОМОНа не было, они могли бы спровоцировать беспорядки… И, как по нарастающей, такая цепная реакция бы пошла, что все — революция или что-нибудь такое…
Пририсовываю к кружку стрелки — они вырываются из него, доходят до кольца и останавливаются.
— А это плохо — революция? — спрашиваю я, отложив ручку.
Они переглядываются. Останавливают взгляды на голове Ангела: он первым произнес слово «революция».
— Я думаю, лучше эволюционным путем развиваться, — спокойно отвечает Ангел. — Чем все под корень и заново создавать.
— Вы почти все время молчите, — обращаюсь я к последней парте, к Александру-второму. — А что вы думаете о революции?
— У нас уже есть живой пример — семнадцатый год, — отвечает тот. — После Октябрьской революции ничего хорошо не произошло, — он бросает взгляд на Ангела и повторяет его слова: — Все под корень и строить заново ценой больших жертв? Но не факт, что то, что будет построено, окажется тем… что хотели построить. Поэтому действительно, если что-то менять, то в рамках эволюционного процесса. Там, не знаю… власть, митинги, профсоюзы — можно же обо всем договориться.
— Как вы думаете, какие в современном обществе есть инструменты для проведения эволюционного процесса? — я жирнее прорисовываю в блокноте стрелки, отходящие от кружка.
— А зачем революция? — спрашивает Крестьянин.
— Надо убить… — произносит Александр-второй и осекается, — то есть не убить, а погасить в зародыше то, что начинается.
— Вы говорите «убить»… — начинаю я.
— Не убить, а погасить, — спешно поправляет меня Александр-второй.
— А если в том зародыше залог нашего светлого будущего?
— Вот вы возьмите идеи этого залога и промойте их, как золотомойщик, — нравоучительно изрекает Александр-второй. — И поднимите их вверх, эти идеи. В мирное русло, в политическое. Есть фракции, депутаты, Дума… Ну, создали бы партию, если у вас хорошие, светлые идеи, и защищали бы их. Пусть у вас будут последователи, единомышленники. Набирайте голоса, становитесь депутатами, законопроекты выдвигайте — ну, я не знаю. Все же прописано. И отстаивайте свою позицию.
— А что такое человеческое достоинство?
— Достоинство? — переспрашивает он.
— Да, человеческое.
— Это очень просто. Если ты совершил поступок, то тебе должно быть не стыдно после этого смотреть людям в глаза.
— А если об этом поступке никто не узнает? Если вы будете смотреть в глаза незнающим?
— Наверное, тогда уже совесть скажет. Совесть может начать заедать.
— Я в жизни сам стараюсь себя одергивать, — говорит Охранник. — Даже правила дорожного движения не нарушаю.
— А по какому критерию отделить плохой поступок от хорошего?
— По человеческому, — буркает Крестьянин.
— По Библии, — уточняет Классник.
— А я вот за человека заступился, — говорит Охранник. — Шел по улице и заступился.
— Это в школе прививают, — вставляет Александр-второй.
— Каждый человек… — вкрадчиво начинает Ангел.
Все умолкают. Когда говорит Ангел, кажется, что что-то трепещет в воздухе. Я даже слышу шуршание… Нет, это матерчатые ламели на окнах задевают подоконник.
— Человек интуитивно чувствует, плохо это или хорошо, — продолжает Ангел. — То, что люди через себя переступают, уже навсегда на совести остается.
— Вы могли бы описать свою маму? — обращаюсь к Класснику.
— Мама как мама… Сами покажите пример, как описывать, — отвечает он.
— Моя мама очень мягкая, — нехотя начинаю я. — И даже наивная, я бы сказала. У нее светлые волосы, зеленые глаза. Она такой человек, к которому грязь не пристает: она видит, но не замечает. Очень гостеприимная, всегда всех пытается накормить. У нее мягкий голос.
— И у меня мама такая же, — с удивлением смотрит на меня Охранник и усмехается. Снимает локти со стола.
— По большому счету моя мама, — с жесткой обидой вступает Классник, — всю жизнь работала, работала и работала. Вот и вся ее жизнь, получается. Потому что нас на ноги надо было поставить, а отец рано умер. Поэтому так… приходилось ей…
— Кем она работала?
— Ну, она много где работала. Бухгалтером, старшим кассиром, мясо продавала… Мне очень запомнился один день… Когда мы на шашлыки ходили в лес… Время там провели вообще шикарно. Да просто отдыхали, — усмехается он. — Она освободилась от забот, отдохнула, раскрылась и воздухом дышала. Мне кажется… это самый счастливый день у нее был.
Классник умолкает и смотрит на меня как на учителя, который заставил отвечать невыученный урок. Все молчат. Ангел, обняв себя за локти, с таинственной усмешкой смотрит куда-то вбок — по ниспадающей.
— А в лесу было тихо? — спрашиваю я.
— А в лесу было тихо. Лето, конечно, лето. Солнышко. Легкий ветерок.
Когда он заканчивает, с улицы доносится шум дрели.
— А ваша мама часто вспоминает эту поездку? — громко спрашиваю я.
— Нет! Она не любит рассказывать про себя! Про то, что было!
Александр-второй приподнимается и закрывает окно. Садится.
— Но иногда она нам советы дает, — тихо продолжает Классник. Дрель заперта за окном в заасфальтированном квадратном дворе. — Иногда это очень хорошие советы, — заканчивает он.
— А какие книги вы читали в детстве? — я посылаю взгляд Ангелу.
— Большей частью из курса школьной программы, — улыбается он. — Мне запомнилось… Мы проходили произведение Булгакова «Мастер и Маргарита», я даже несколько раз его перечитал.
— Там у вас был любимый герой?
— Нет, ни на ком я свои симпатии не заострял…
— А как вы относились к Маргарите?
— Она отличалась от всех тех женщин, которые в то время жили в нашей стране. Она была женщиной из прошлого.
— Можно в такую женщину влюбиться?
— Да, она привлекательной была.
— Но в конце концов она присоединилась к темным силам. Нет?
— Она за любимым пошла.
— То есть любовь оправдывает все?
— В художественной литературе да, — вставляет Крестьянин.
— Нет, не все, не все, — говорит Ангел. — Не все оправдывает. Просто мы изначально говорили, что поступать надо по совести… А там, у Булгакова, мысль интересная была высказана: каждое ведомство занимается своей работой. Если бы не было темных сил, мы бы не смогли отличить силы светлые. То есть каждый занимается своим делом.
— Не будь сил зла, не было бы и вас?
— Мы занимались бы другими делами.
— Ну почему? — недовольно вклинивается Александр-второй. — Сотрудники полиции — это не только карательный орган. Это помощь человеку.
— По количеству нас бы меньше было, — говорит Ангел.
— Что вы представляете, когда при вас произносят слово «Родина»?
— Россссию, — высвистывает Крестьянин.
— А как представить Россию?
— Где родился, где семья, так и представляем, — отвечает Охранник.
— Опишите место, в котором вы родились…
— Двести километров от Петербурга. Там дом и сад — яблоневый.
— Какие яблоки?
— Белые. Очень вкусные и сладкие, как мед.
— Это белый налив, — подсказывает Александр-второй.
— Кто такой герой?
— Человек, который готов на самопожертвование ради других, — быстро отвечает Охранник.
— Рискнуть может, — вставляет Александр-второй.
— В боевых условиях ты либо сдаешься, либо воюешь до последнего, — добавляет Охранник.
— Зачем до последнего?
— А как потом, — усмехается он, — как потом с этим позором жить?
— А нельзя понять слабость по-человечески?
— По-человечески?.. Я б не понял.
— Обязательно быть героем?
— Нет… каждый сам для себя решает.
— Мы и не думаем, — придвигается к нему локтем Крестьянин, — что совершаем что-то героическое. Просто работаем и работаем.
— Вы знаете, это люди судят о героях, — включается Ангел и снова ставит точку в очередном вопросе. — Не сам становишься героем. Это люди судят тебя — по твоему поступку.
— В момент совершения героического поступка человек отдает себе отчет в том, что поступок героический?
— Скорее всего, нет… — мотает головой Ангел.
— У нас в батальоне есть человек — шел, увидел, что мальчик под лед провалился, — рассказывает Охранник, — прыгнул и вытащил.
— Но он не считает себя героем, — как бы поправляет его Крестьянин.
— Да, он не считает, — соглашается Охранник. — Но мог и сам утонуть — ушел бы под лед, и все. А не побоялся, полез.
— Просто, наверное, герои — это те люди, которые не теряются в критических ситуациях, — говорит Ангел. — Красиво сделать получилось или некрасиво, но он не растерялся, сделал.
— В данном случае ради ребенка, — произносит Охранник.
— С логической точки зрения этот поступок сложно объяснить, — говорит Александр-второй.
— Не для того, чтобы медаль получить, — добавляет Охранник. — В такие моменты и времени-то нет подумать, зачем ты это делаешь.
— А у нас еще был случай, — говорит Александр-второй. — Просто ехали люди в патруле и увидели: дом обрушился. Вытащили оттуда ребенка. Тоже выбор.
— А почему вы постоянно только о своих товарищах говорите? А о своих поступках не хотите рассказать? — строго спрашиваю я.
— Не можем, — отрезает Охранник. — Вот кто звезду Героя России недавно получил? Он прыгнул на гранату, чтобы товарищей спасти…
— Майор Солнечников, — подсказываю я.
— Там времени подумать не было, — говорит Александр-второй. — Если б ему дали час подумать, прыгать или не прыгать, может, по-другому бы решил. Но когда времени мало… столько, что хватило только на то, чтобы понять: погибнут все, в нем сработал импульс.
— А импульс — это что: божья искра, воспитание, личные черты характера?
— Может, воспитание. Я не знаю, — отвечает Александр-второй.
— Мое видение: с воспитанием это связано, — соглашается Охранник.
— А если б другое воспитание, — снова говорит Александр-второй, — может, он взял бы и другого человека перед собой поставил. Вот так бы просто взял… — привстав, подавшись назад, он мягко ловит в воздухе кого-то невидимого. — Откинулся, — отстраняется от парты. — Вот так вот взял другого и прикрылся, — двигая плавно рукой, он ставит перед собой пойманного. — Согласитесь, — он опускает руки и возвращается на место, — тут… любовь к людям.
— Нам не хватает образования и знаний, чтобы ответить на ваш вопрос, — серьезно говорит Классник.
— А человек — это звучит гордо?
— Человек — он и есть человек. Либо ты живешь как человек, либо как нелюдь.
— Не-людь… — Я пробую это слово. — Нелюдь… а это кто? — спрашиваю и ловлю странный взгляд Ангела.
— Нелюдь — это нелюдь, — мрачно произносит Классник.
— Живет как паразит, — с нажимом говорит Охранник, голос такой, будто он прямо сейчас давит паразита, зажатого между поверхностью парты и ногтем его большого пальца.
— Вы завидуете тем, кто выходит на митинги? Они потом идут греться в кафе, пока вы мерзнете. Они одеты лучше вас, зарабатывают больше вас, и еще у них есть айфоны.
— Да нет… — неуверенно говорит Охранник, но, возможно, его неуверенность связана с тем, что вопрос неожиданный и неутвержденный.
— А что ж они приходят на митинги, если живут лучше нас? — спрашивает Александр-второй.
— У них слишком много свободного времени, — отвечает ему Классник.
— Может, они просто хотят, чтобы всем жилось хорошо… Даже вам.
— А-а-а! — тянет Классник. — Это, значит, они за нас?! Ну-у-у, спасибо!
— Тогда бы просто отдали мне свой айфон, чего митинговать? — привстает со стула Александр-второй.
— Они приходят адреналин получать, — ворчит из-под усов Крестьянин.
— Им приелась спокойная жизнь, — вторит ему Классник. — Хочется движения, общения.
— Пускай сделают что-то конкретное.
— Они взамен, как правило, ничего не предлагают!
— Вот сегодня мы сметем, а завтра что?!
— Двадцать лет разрухи и бандитизма после девяностых. Хватит с нас!
— То есть вы внимательно слушаете все, что говорят митингующие с трибун? — спрашиваю я.
— Я слушаю, мне интересно, — отвечает Охранник.
— Вам их речи кажутся убедительными?
— Ну, мы уже говорили: они взамен ничего не предлагают. С себя надо начинать в первую очередь.
— Кроме того, что всех надо убрать и посадить, — добавляет Ангел.
— А если будет предложено что-то стоящее? Действенное? И все кричат: «Ура! Прямо сейчас пойдем и начнем делать! ОМОН, пойдем с нами!» Что сделаете вы?
Они переглядываются. Я молчу.
— Каждый делает свое дело, — говорит наконец Александр-второй. — Мы пойдем делать чужую работу в Госдуму или что?
— Призывать к свержению существующего строя? — строго спрашивает Ангел.
— Ничего хорошего из этого не получится, — с укором добавляет Александр-второй.
— Какие люди живут в нашей стране? — спрашиваю Крестьянина.
— Хорошие люди… За редким исключением тех, кто задает провокационные вопросы… — гудит он через нос, в его голосе усиливаются вредность и хитреца.
— Как они живут?
— Живут по-всякому…
— Хорошо или плохо?
— В большинстве своем хорошо. По крайней мере… Почему большинство не идет за этими лозунгами? Потому что не видит ничего лучше.
— А пенсионеры, как вы считаете, — они у нас в деревнях живут хорошо?
— Они там пенсию получают? — строго спрашивает Александр-второй.
— Да, восемь тысяч в месяц, — отвечаю я.
— Они в деревне живут? — еще строже спрашивает он. — Приусадебное хозяйство имеют?
— Но они же старики, они не могут землю обрабатывать.
— Тогда в дом престарелых, — разводит руками Александр-второй.
— А вы знаете, что представляют собой российские дома престарелых?
— Не знаю, — смягчает он тон, — и… не хотелось бы знать. Но года два назад у них пенсия была четыре тысячи. А в девяностых ее годами задерживали.
— Прогресссс, — высвистывает из-под усов Крестьянин.
— Многие люди живут плохо, и мы им ничем помочь не можем, — говорит Классник таким тоном, каким говорят, стоя у кромки льда, когда нырять уже поздно. — Чем мы можем помочь? Тем же старикам… Мы с женой постоянно ездим в Купчино, там одна бабушка живет, блокадница. Мы ей продукты покупаем, убираем у нее дома. Помогаем чем можем. Если каждый, вместо того чтобы ходить на митинги, будет другим хоть чуть-чуть помогать, мы будем жить лучше.
— Ну и пошли они на митинги, — произносит Крестьянин, — но тот, кто на заводе, — он же сразу не начнет двадцать тысяч получать.
— Сначала надо себя воспитать, — дополняет Классник.
А я дополняю свой рисунок — обвожу круг и кольцо обширной окружностью. Это люди, которые в нашей стране за редким исключением живут хорошо. Это учителя, которые недавно митинговали за увеличение зарплаты. Это рабочие, выходящие на завод в пятидневку за восемь тысяч в месяц, это старики в вымирающих деревнях, дотягивающие очередной месяц до пенсии, которую им в девяностых вообще не платили. И много кто еще. Я рисую в окружности овалы, обтекаемые фигурки, похожие на капли. Мне удается оторваться глазами от отдельных частей рисунка и схватить его целиком. С виду получается клетка.
Пока мужчины спорят, с кого надо начинать, я захожу в Гугл. Ввожу: «строение клетки». Подумав, добавляю: «человека». Открываю первую ссылку.
«Клетки всех типов содержат три неразрывно связанных между собой компонента. Первый — наружная мембрана клетки, или клеточная оболочка. Второй — цитоплазма с целым комплексом специализированных структур. Третий — ядро, отделенное от цитоплазмы пористой мембраной».
Мой рисунок повторяет клетку один в один. Даже пористая мембрана у него есть…
— Вы не чувствуете себя несчастными? — спрашиваю я мембрану.
— Они ходят на митинги, а мы несчастны? — реагирует она хором голосов.
— Это они несчастны, получается.
— Мы не несчастны.
— А вы считаете, что ваше будущее защищено? После выхода на пенсию куда пойдете?
— А вот человек отработал на заводе двадцать пять или сорок лет, — отвечает Классник, — он выходит на пенсию, и куда он пойдет?
— Если пенсии не хватает, можно и в гардеробщики пойти, — говорит Ангел.
— То есть это нормально, что раньше вы общественный порядок охраняли, а потом чужую норковую шубу?
— Смотря как к этому относиться, — улыбается Ангел. — Если правильно относиться, можно и в дворники пойти.
— Но не на Болотную, — говорит Крестьянин.
— Вы уходите на пенсию еще молодыми. Какой бы вы хотели, чтобы она была?
— Домик в деревне, рыбалка… Но я пойду работать, у меня дочка маленькая, — говорит Охранник. — Может, спасателем.
— Всссе ко мне на дачу пчччел разводить! — голосом кота из Простоквашино говорит Крестьянин.
— Почему вы пошли в ОМОН? — спрашиваю я, и они отвечают по порядку, начиная с первой парты.
— По примеру родственников: у меня все военные и милиционеры.
— У меня стечение обстоятельств: приехал в гости, а они уже все в милиции, — говорит Крестьянин, и все смеются.
— У меня, можно сказать, тоже… Из армии пришел, не знал куда податься. Знакомые предложили: «Давай?» — «Ну давай!»
— Влияние детских фильмов. Всегда хотелось быть военным.
— Тоже стечение обстоятельств… — опять улыбается Ангел. — Так получилось.
— Просто дело в том, что человек, который не может у нас работать, год-два отработает и уйдет, — говорит Александр-второй. — Он работать все равно не будет. А человек, который может у нас работать, останется. Поэтому тут так: либо отработают немного и уходят, либо остаются до победного.
— Еще о митингах… — говорю я. — Конечно, все, кто там был, наблюдали ОМОН в действии: как он клином разбивал толпу и вытаскивал из нее кого-то. Как брал группу людей в кольцо и начинал сдавливать. Было крайне неприятно — я просто из любопытства пришла посмотреть, я, кстати, и не оппозиционер, просто свободный человек, а меня толкают, давят…
— Но вас не просто так толкают, — говорит Охранник. — Вы совершаете незаконные действия.
— Вы, может, никого и не трогаете, — говорит Александр-второй, — но человек из вашего окружения что-то совершает… То, чего не должен совершать. Подходят омоновцы, говорят вам: «Отойдите», а вы не отходите…
— Сколько раз говорили: «Отойдите, пожалуйста!» — устало говорит Крестьянин, как будто произносит эту фразу в сотый раз и уже знает, что никто никуда не отойдет.
— Разойдитесь… — вторит Классник, и кажется, он к кому-то обращается.
Шуршат жалюзи. Ощущение, что здесь еще кто-то есть. Сначала Александр-второй им прикрывался. Теперь Классник к нему обращается. Но видит его, судя по улыбке, только Ангел.
— Вы делаете вот такой клин, — я соединяю кончики пальцев, — и идете как непробиваемые железные птицы. А я говорю: «Мужчины, больно! Вообще отойдите от меня, не прикасайтесь ко мне!»
— А вам действительно больно или вы просто так говорите? — с подозрением спрашивает Александр-второй.
— Это издержки работы, — мягко объясняет Ангел. — Просто те люди, которых надо задержать, прикрываются нормальными гражданами. А нормальные граждане страдают от того, что какие-то… паразиты…
Наверное, слово «паразиты» имеет для них какое-то особое значение. Стоит ему или «нелюдю» прозвучать в классе, как лица сразу становятся серьезными, подозревающими.
— А кто такие паразиты? — спрашиваю я.
— Нехорошие люди, будем говорить так, — отвечает Ангел.
— Которые сами ничего не делают, а другим жить мешают, — дополняет Охранник.
— Задерживают не тех, кто пришел и выдвигает свои требования, взгляды политические высказывает, — продолжает Ангел.
— Бывают ситуации, когда стоят простые граждане, — говорит Охранник, — а он флаг незаконный достал. Приходится всех окружать и его вытаскивать.
— А вы для того в толпу и вошли, чтобы вам было больно, — говорит Крестьянин.
— Бывают ситуации, которыми мы не рулим, — произносит Александр-второй. — Мы видим вас, но мы же не знаем, что вы законопослушная.
— Судя по здоровым радостным лицам митингующих, жизнь их не тяжелее моей, — говорит Охранник.
— Бывает прилично одетый, здоровый, — подхватывает Александр-второй. — Все хорошо у него. Ну что ты сюда вышел?
— По-моему, им просто хочется провести время, — говорит Классник. — Смысл ходить на эти митинги?
— И-де-ю! Дайте и-де-ю! — требует Александр-второй и, снова приподнявшись, ловит что-то в воздухе. Судя по движениям, на этот раз хватается за ковш, который несет невидимый золотоискатель. Александру-второму удается схватить ковш и даже его потрясти. — А если идеи нет, то и воду не мутите! — он откидывается на стуле.
— Времени свободного у них много.
Прочерчиваю по окружности пористой мембраны пунктирные штрихи — это точки соприкосновения с ядром: у кучки и у мембраны, а также у прочих специализированных структур из цитоплазмы похожие мамы, идентичные деды, одни и те же фильмы, просмотренные в детстве, и книги из школьной программы. От слабо прочерченных линий я вывожу стрелки вовне — это точки слабого совпадения. Подписываю мелким почерком: «Представление о счастье».
Люди, сидящие передо мной, если и чувствуют себя несчастными, то по причинам, никак не связанным с невозможностью пойти за народом. Впрочем, зовущих и именующих себя народом они народом не считают, а называют кучкой. Они могут убедить себя, что охранять на пенсии шубу, банк, продуктовый магазин — это счастье. Для них главное — бонусы от деятельности: домик в деревне, пчелы, рыбалка. Для людей из темного кружочка сама деятельность, а не ее бонусы является состоянием счастья или несчастья.
Вторая стрелка — поступки. Если верить сказанному, импульс — огонек, загорающийся в человеке и побуждающий его к действию, — у этих мужчин интуитивен, а у людей из кучки имеет прямой привод к мозгу. Прежде чем совершить действие, последние рассматривают его со всех сторон, на каждой стороне умом изобретая массу возможных вариантов и их последствий. Поэтому действия совершаются кучкой редко или никогда. Но именно кучка способна оценить чужое действие и определить его как героическое или стыдное, черное или белое.
Третья стрелка — мироощущение. Мембрана не дробит массу (цитоплазму) на деревенских пенсионеров, на заводскую молодежь. Она для них однородна — за редким исключением тех, кто «паразит» и «нелюдь». Кучка цитоплазму дробит на классы, «нелюди» и «паразиты» в ее мироощущении тоже присутствуют, но все они во власти.
Я ищу в клетке место для обозначения представителей власти. Стержень вонзается в центр темного кружка, нарушая логику моего рисунка. По схеме клетки там должно быть ядро. Но по логике рисунка оказывается, что кучка сама и скрывает ядро.
— У меня для вас кое-что есть… — говорю я омоновцам. Вынимаю из сумки листы с отпечатанным текстом. Это басни Крылова. — Кто-нибудь хочет почитать?
— Мы институтов не заканчивали, — произносит Крестьянин. — Читайте сами.
— «Рыбья пляска» — объявляю я и начинаю громко, с выражением:
От жалоб на судей,
На сильных и на богачей
Лев, вышед из терпенья,
Пустился сам свои осматривать владенья.
Он идет, а Мужик, расклавши огонек,
Наудя рыб, изжарить их собрался.
Бедняжки прыгали от жару кто как мог.
Всяк, видя близкий свой конец, метался.
На Мужика разинув зев,
«Кто ты? Что делаешь?» — спросил сердито Лев.
«Всесильный царь! — сказал Мужик, оторопев. —
Я старостою здесь над водяным народом;
А это старшины, все жители воды;
Мы собрались сюды
Поздравить здесь тебя с твоим приходом!»
«Ну, как они живут? Богат ли здешний край?»
«Великий государь! Здесь не житье им — рай!
Богам о том мы только и молились,
Чтоб дни твои бесценные продлились».
(А рыбы между тем на сковородке бились.)
«Да отчего же, — Лев спросил, — скажи ты мне,
Они хвостами так и головами машут?»
«О мудрый царь! — Мужик ответствовал. —
Оне от радости, тебя увидя, пляшут».
Тут, старосту лизнув Лев милостиво в грудь,
Еще изволя раз на пляску их взглянуть,
Отправился в дальнейший путь.
— Итак… — учительским тоном произношу я. — Какова мораль этой басни?
— Изворотливый мужичок, — смеясь, говорит Ангел.
— Хм… Вы думаете, что мужик был изворотлив? — многозначительно спрашиваю я. Все молчат. — Только и всего?
— Нет, ну… Лев, может, далеко не всю ситуацию понял, — говорит Ангел.
— Вы считаете?
— Может, неправильно оценил…
— А он что, совсем идиот? Рыбы на сковороде жарятся — по-моему, все понятно было, — говорю я.
— Поддался лести.
— Главное же — как ему преподнесли это дело, — говорит Александр-второй.
— Да, главное — польстить.
— А своей головы у него нету, да? — спрашиваю я.
— Ну, Лев занимается своими делами…
— А для этого у него есть советники.
— Выходит, мораль басни, ключевая фраза такова: «Лев занимается своими делами», — я довольно усмехаюсь. — А как вы думаете… почему я именно эту басню вам прочла?
— Рыбы — это те, что на Болотной пляшут? — хмуро спрашивает в усы Крестьянин.
— Нет, это бедствующие граждане, — подсказывает ему Александр-второй.
— А мужик тогда кто? — оборачивается к нему Крестьянин.
— Представители местной власти. Ну а Лев, наверное, это глава государства…
— Когда Крылов писал эту басню, — начинаю я, — Россия была крепостной. Тогда формировалась передовая общественность, она хотела защитить свой народ от деспотизма и… чиновников. Басня — это та правда, которую Крылов не мог сказать открыто.
— Это провокационный вопрос, — говорит Крестьянин.
— Ну, басня поучительная, так сказать, — говорит Александр-второй. — Мужичок изворотливый, молодец. А рыбки… они всегда рыбки. Они для того, в общем-то, и существуют…
Мой взгляд под косым углом падает на блокнотный листок. Стоит мне сменить ракурс и угол зрения, как я вижу на листе тефлоновую сковороду с рифленым дном и красным кругом, определяющим нагрев.
— Вы можете назвать грех, за который будешь гореть в аду, жариться на сковороде и не будет прощения? — спрашиваю я.
— Убийство, наверное, — отвечает Охранник.
— Предательство, наверное, — говорит Ангел.
— Когда человеку веришь, а он предает — очень тяжелый грех, — соглашается Александр-второй.
— Бог есть любовь, он всех простит, — изрекает Классник.
— А человек? Он простит? — спрашиваю я.
— А человек слаб, — отвечает он. — Человек может и не простить.
Свет из окна попадает в доску, бликует в лысую голову, рассеивается по темному полу. Класс перестает быть похожим на черно-белую коробку. Крестьянину звонит мать, и он выходит в коридор.
Остальные остаются ждать, что будет дальше. Они только говорят о том, что им нужна идея, но кучка ошибается, питает себя несбыточными надеждами — никакая идея, рожденная кучкой, не заставит этих мужчин пойти за призывом: «ОМОН с народом!» Возможно, они не раздумывая нырнули бы под лед, выйди этот призыв из «цитоплазмы», будь он оформлен в прямое действие и не имей ярко выраженного привода к мозгу. Залог их светлого будущего индивидуален, его схематическое обозначение — домик в деревне. А весь тот нагрев, который исходит из кучки — той кучки, которая сама себе кажется белой, но им-то видится красной, — весь этот нагрев сжигает их воображаемый домик.
Мы выходим во двор. Он заасфальтирован и обнесен забором, сверху затянутым колючей проволокой. У самой стены гранитная плита, на которой золотом выгравировано: «Слава вам, бойцам ОМОНа, погибшим за Россию». И рядом на черных гранитных табличках фамилии тех, кто, видимо, на импульсе ушел под лед: Татарищев, Шаркунов, Петров, Кранов...