Armáda Života     Армия Жизни     Life Army

http://www.ng.ru/ideas/2012-12-07/1_elites.html
07.12.2012 Михаил Ремизов
Повестку, с которой Путин вернулся в Кремль, можно назвать умеренно реформистской 
Об авторе: Михаил Витальевич Ремизов - президент Института национальной стратегии.
Все четыре года медведевского президентства шли разговоры о «коалиции перемен», которая могла бы подтолкнуть президента к далеко идущим реформам. Конечно, в этом была своя логика: глава государства не должен оказываться в ситуации реформистского одиночества, великодушно предлагая обществу то, о чем оно и не помышляет. Его амплуа – не бежать в авангарде, а отвечать на созревающие запросы значимых социальных групп. И прежде всего групп, на которые он опирается как политик.
Запрос на перемены со стороны общества – именно то, чего не хватило медведевскому реформизму для успеха. В явном виде этот запрос явился лишь под занавес, да и то со стороны уже отчетливо протестных, а не опорных групп. Такая вот драма несвоевременности…
Но что если посмотреть с этой точки зрения на третий срок президента Путина?
Повестку, с которой он вернулся в Кремль, вполне можно назвать умеренно реформистской. По меньшей мере, в программных статьях не вуалировались острые вопросы, а подчас и острые ответы. Причем нельзя сказать, что дело ограничилось публицистикой. Иначе откуда такие покушения на «основы основ», как законопроект против иностранных активов чиновничества? Не говоря уже о бесславной отставке политического тяжеловеса на пике коррупционного скандала.
Дефицит национальной лояльности и политической ответственности правящей элиты – это системные проблемы, порожденные всей логикой эволюции власти за минувшие двадцать лет. Браться за них – значит так или иначе выходить за рамки системы. Можно спорить, насколько далеко президент готов пойти по этому пути – сомнения будут более чем уместны. Но сейчас интересно другое: именно на этом пути вопреки всем проклятиям в адрес «коррумпированной верхушки» его практически некому поддержать.
Силой куда более консервативной, чем политик Путин, является сложившаяся вокруг него система ожиданий. Одни не ждут перемен в принципе. Другие не ждут перемен именно от действующего главы государства.
И здесь апологеты системы сходятся с ее наиболее громкими критиками. И те и другие всерьез и надолго обустраивались в эпохе застоя, где одним вдоволь хватает административной ренты, другим – ренты протестной. И те и другие встревожены новейшими антикоррупционными трендами власти. В том числе как источником угрозы для обоих видов ренты.
Но и угрозы убеждениям, конечно, тоже. Для одних сам факт публичной демонстрации того, что раскрученные мегапроекты минувшего десятилетия (реформа армии, ГЛОНАСС, саммит АТЭС) были с червоточиной, – страшная крамола. Для других – крамола думать, что при Путине вообще может быть как-то иначе.
И те и другие уверены: чтобы что-то здесь изменить, нужна революция. Что бы ни звучало в этом слове – надежда или угроза.
И те и другие, непреложно веря в путинский кадровый консерватизм, предпочитают воспринимать все, что нарушает стройную картину «сомкнутых рядов», в качестве какой-то мимолетной ситуации.
Не спорю, Путин – по преимуществу охранитель.
Его амплуа – скорее сберечь, отладить, оптимизировать, чем построить принципиально новое. Но именно в качестве охранителя он шел на те довольно радикальные шаги, которыми завоевал популярность в начале нулевых годов.
Наглядный пример – история с олигархами. Понятно, что недопущение пересмотра условий приватизации и в целом сохранение костяка олигархического бизнеса рассматривались как непреложная задача политического режима. Но именно для выполнения этой задачи прежнюю модель взаимоотношений власти и крупного бизнеса пришлось существенно скорректировать.
Речь при этом не шла о деолигархизации власти, а о чем-то вроде перехода от раннего к зрелому феодализму. И там, и там есть привилегированное сословие, извлекающее ренту из земли и прикрепленных к ней людей. Но в ранней версии политические ресурсы извлечения сословной ренты раздроблены (у каждого феодала свои двор, армия, монета). В поздней версии – более или менее консолидированы. При этом рента по-прежнему извлекается в интересах «знати» в целом (возможно, даже в большем объеме).
То есть для того чтобы обеспечить интересы господствующего слоя, его надо ограничить, хотя бы частично оградить от самого себя. В частности, для того, чтобы обеспечить политическую гегемонию крупного капитала, необходимо ограничивать его в стремлении контролировать политику напрямую.
На волне дела Ходорковского не было недостатка в людях, которые говорили: только начни копаться в старых грехах, и не остановишься, что грехи – всеобщие, системообразующие, что других бизнесменов у страны не было и нет. В 2003-м свежий ветер 37-го года вовсю гулял во впечатлительных головах по обе стороны баррикад. Но, как выяснилось чуть позже (не скрою, к разочарованию многих, не исключая и автора этих строк), речь шла вовсе не о смене элит, а о некой поправке во внутриэлитный пакт.
И повторюсь, она возымела свой эффект в плане стабилизации положения господствующего слоя. Те же люди стали с удвоенной энергией действовать по «исправленным и дополненным» правилам, отделавшись легким воспитательным испугом, смешанным с удовлетворением от съедения партнера.
Кстати, к вопросу об удовлетворении коллег. Дело Ходорковского (как, впрочем, и Березовского–Гусинского) ничуть не в меньшей мере, чем дело Сердюкова (пусть не уголовное, но уже точно – политическое), объяснимо по законам внутриэлитных войн. Олигархические бароны девяностых ничуть не хуже, чем аппаратные бонзы нулевых, умеют обмениваться «византийскими подставами». В серпентариуме элит это рутина. Но иногда в рутинных процессах возникает новое качество.
Десять лет назад, пусть в какой-то степени, это произошло. Может ли это произойти сейчас?
Полагаю, что именно в качестве консерватора, а не «революционера на троне» президент Путин может быть обеспокоен тем, что сегодня, как и в конце девяностых, наступил момент, когда отдельные интересы, аппетиты, привычки представителей правящей элиты начинают входить в острое противоречие с совокупными интересами правящего слоя.
Эти факты банальны, но даже банальности иногда приходится замечать:
– колоссальная инфляция издержек (коррупционных, но не только) входит в противоречие с реалиями глобального кризиса и локального кризиса нефтегазового сектора (проблемы на газовом рынке, тенденция к снижению добычи нефти);
– советское наследство, за счет которого мы привыкли жить (а это не только основные фонды, но и человеческий капитал), тоже по большей части – невозобновляемый ресурс;
– утопия интеграции в глобальные элиты рухнула (как для власти, так и для бизнеса), возникшие из ниоткуда состояния российских элит могут приниматься в расчет лишь под залог политических ресурсов российского государства – но именно их и не будет, если элитарии продолжат реализовывать свои exit strategy столь энергично;
– наши государственные и частно-государственные топ-менеджеры переупаковывают «токсичные активы» своих репутаций в путинском рейтинге примерно так же, как акулы Уолл-стрит прячут риски в обязательствах государства, но в ситуации очевидного кризиса доверия к власти эта игра становится игрой на обрушение.
Последнее особенно важно. Играть на контрасте по отношению к зарвавшимся элитам так же, как в первые годы своего правления, глава государства сегодня вряд ли может. За годы стабильности они стали восприниматься как путинские элиты, и это, в общем, необратимо. Другое дело – продиктовать теперь уже своим элитам более жесткие правила ответственности и самодисциплины.
Разумеется, это непросто. Не только потому, что встречает естественное сопротивление, но главным образом потому, что речь идет о неформализуемых обязательствах. И тем не менее неформальные нормы тоже требуют регуляции. Больше того, искусством такой регуляции собственно и является власть.
Нынешняя антикоррупционная кампания интересна тем, что не похожа на антикоррупционную кампанию, то есть на ограниченный, удерживаемый в четких рамках сценарий с заранее заданным набором участников. Она больше напоминает самоподдерживающийся процесс. «Дела» начинают нарастать друг на друга по эффекту снежного кома. И «клановые войны» только усиливают эффект, выступая идеальным механизмом передачи импульса в системе круговой поруки: раз уж пошло такое веселье, пусть никто не останется в стороне.
Ситуация увлекательная для публики, но, по мнению многих, угрожающая для власти. Правителю одинаково опасно как произвольно рассылать чаши с ядом на пиру друзей и соратников, так и позволять думать, что все совершается помимо него.
Самая насущная на сегодня задача – не раскручивать маховик репрессий и тем более не закручивать его обратно, а придать происходящему осмысленность, дав серию внятных сигналов о том, что происходящее а) осуществляется сознательно и планомерно, б) является не нарушением правил, а их установлением.
О каких «поправках» к внутриэлитному пакту может идти речь на этот раз?
На мой взгляд, наиболее насущный вопрос – преодоление той неадекватности (наших элит – исторической ситуации), о которой шла речь выше.
1. Очевидным велением времени в ситуации исчерпанного роста является контроль издержек. Но не как самоцель, а как составляющая развития. Базовым механизмом развития для нашей страны может стать реализация больших локомотивных проектов – капиталоемких с повышенными коррупционными рисками. Значит, особой должна быть и ответственность их исполнителей, в том числе за счет вполне формальных механизмов (принципы подбора кадров, контроля, механизмы проектного управления).
2. Существует тонкое, но решающее различие между коррупцией на создании общественных благ и коррупции на их уничтожении. Некоторые эпизоды дела «Оборонсервиса» (ликвидация научных школ с уникальными компетенциями ради реализации зданий и т.п.) заставляют вспомнить о процветавшем в 90-е годы бизнесе по конвертации всего избыточно сложного советского железа в металлолом. Пора подвести черту под утилизацией как излюбленным методом управления активами.
3. Свои чувства по отношению к родине члены правящей элиты могут оставить при себе. Все, чего должно потребовать от них государство, – это патриотизм инвестиционных стратегий (имея в виду не только финансовый, но и социальный капитал). Закон об иностранных активах чиновников важен в данном случае чисто символически. Реальное антиофшорное законодательство могло бы стать уже более серьезным шагом. Но в конечном итоге куда важнее законов деловая и политическая культура, нулевая терпимость к тем, кто управляет страной «вахтовым методом».
4. Главный мотивационный противовес коррупции – это публичная репутация. Но он начинает работать лишь в том случае, если существует своего рода рынок репутаций, через который происходят карьерные взлеты и падения. И он не может работать, если система гарантированно покрывает репутационные риски, переупаковывая их в совокупном рейтинге власти или личном рейтинге первого лица. Единственный выход – перестать держать падающие репутации на балансе. Переходить от общекомандной к личной ответственности. Применительно к высшим эшелонам исполнительной власти речь должна идти о жесткой ротации кадров на основе четких критериев результативности, заложенных в публичном контракте должностного лица.
Эти и подобные им призывы часто звучали и звучат в режиме благих пожеланий. Но это вопрос политического искусства власти – говорить о ценностях так, чтобы управлять ожиданиями, а не сотрясать воздух.
Начавшийся, пусть и вполсилы, «огонь по штабам» – явно не то, что элиты подразумевали под стабильностью. Напряженное непонимание правил игры, овладевшее ими по такому случаю, может стать источником серьезных рисков, если затянется на неопределенный срок. Но может оказаться и очень полезным, если будет использовано для принудительной перезагрузки той системы неписаных норм, которая изнутри организует правящий слой.
«Чего, черт возьми, от нас требуют?» – чтобы хорошо усвоить ответ на этот вопрос, человек должен задать его сам. Если ответ будет дан в нужной форме и в нужный момент – можно не сомневаться, его услышат. Ведь элиты – и особенно бюрократические – это прежде всего адаптивные люди.