|
Сколько немцев оставалось в Кенигсберге? — Было ли сопротивление? — Из домов в подвалы и мансарды. — Голод гражданского населения. — Немцы на работе. — Несколько портретов. — Немецкие дети. — Отношения между взрослыми. — Случаи мародерства и насилия. — Военнопленные.
Сколько немцев оставалось в Кенигсберге?
По мере приближения Красной армии к границам Третьего Рейха население Восточной Пруссии чувствовало все большую неуверенность, временами переходящую в настоящую панику. «…массы немцев-беженцев в Восточной Пруссии осаждают вокзалы, пытаясь выехать во внутренние районы Германии. Железные и шоссейные дороги забиты беженцами, число которых возрастает, несмотря на приказ германских властей, запрещающий эвакуироваться без специального разрешения. <…> Население Восточной Пруссии начало осаждать банки и сберкассы, часть которых закрылась. Лодкам запрещено плавать по Балтийскому морю. С двигателей моторных лодок, мотоциклов и машин сняты важнейшие части. В запретной зоне удалены все дорожные указатели». «Известия», 20 июля 1944 года.
Когда в октябре 1944 года советские войска вступили на территорию Восточной Пруссии, а затем развернули массированное наступление, эвакуация местного населения превратилась в беспорядочное бегство. Пробираться приходилось прямо по районам военных действий, мало кто представлял, где проходит линия фронта. Гражданское население перемешалось с отступающими частями германской армии и несло большие потери. По свидетельству участника Восточно-Прусской операции Николая Исааковича Пашковского, во время нашего наступления «3-ья Воздушная армия сбрасывала листовки для немцев с предупреждением, что будут бомбить, чтобы гражданское население шло на запад, на Земландский полуостров. Там скопилось порядочное число немцев». Однако и это укрытие оказалось весьма не надежным. «Всюду, на десятки километров, во всех направлениях Земландского полуострова простиралось побоище. Нагромождение бесчисленной немецкой техники — танки, самолеты, автомашины, самоходки — сожженные и разбитые, целые и изуродованные — завалили дороги, заграждали опушки лесов. Мертво чернели развороченные укрепления и доты, закопченные дымом. Немецкая кровь, железо и бетон были смешаны с немецкой землей». «Правда», 13 апреля 1945 года.
Надежда Алексеевна Агафонова в звании старшего лейтенанта медицинской службы принимала участие в штурме Кенигсберга. Она так вспоминает о тех днях: — Большое впечатление произвело массовое бегство горожан Кенигсберга в первые дни апреля сорок пятого года, накануне штурма крепости, когда советское командование гуманно предоставило возможность мирным жителям покинуть ее. Люди, уже достаточно оголодавшие в городе, не имеющие никаких запасов с собой, потоками шли туда, где их никто не ждал. Окружали советские кухни, и женщины молча подталкивали своих детей, чтобы они попросили хлеба. Как правило, мы не отказывали, когда была возможность, жалели. Хотя и были примеры жестокого обра-щения с немцами — грабежи, часто — изнасилования. Иной раз в общем потоке голодных людей попадались повозки, груженные всяким добром, — то возвращались на родину советские люди, бывшие во время оккупации угнанными немцами. В общем война — большая трагедия, и страшно, когда страдают невинные люди. Для многих тысяч жителей Восточной Пруссии трагически закончились попытки эвакуироваться зимой и весной 1945 года морским путем: под бомбовыми ударами авиации союзников корабли шли на дно, под напором огромных масс народа ломался хрупкий лед на заливах, наспех сколоченные плоты не выдерживали схватки с морской стихией. «На берегу залива Фриш Гаф открывалась страшная картина разгрома. По бурным волнам плыли немцы на плотах, на бочках, на резиновых подушках и камерах от автомобилей. Плыли, барахтались, тонули в воде полки, канцелярии, тылы, резервы. Фриш Гаф словно пожирал их». «Правда», 15 апреля 1945 года.
Сколько же немцев из числа мирных жителей уцелело и оставалось в Кенигсберге и соседних районах в момент окончания военных действий, кем были эти люди? — Немцев, когда мы приехали, было еще много, но в основном женщины, дети да старики, — говорит Нина Моисеевна Вавилова. Примерно так же отвечали и другие наши собеседники. «Справка
По сведениям отдела регистрации и использования населения, зарегист-рировалось [немецкого] населения в количестве 23247 человек на 26.04.45 г. Кроме того, имеется примерно незарегистрированного населения на проверках контрразведки «СМЕРШ» и пр., а также немецких граждан, проживающих в своих домах в районах г. Кенигсберга около 40 тысяч. Помимо этого население прибывает из освобожденных районов Восточной Пруссии (Пиллау). Начальник отдела майор Кормилицин.
26.4.45 г.». ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 7. Л. 2.
Около половины оставшегося немецкого населения оказалось в Кенигсберге; остальные очень неравномерно распределялись по районам: от одной до двух тысяч в Шталлупененском (Нестеровском) и Даркеменском (Озерском) районах до двадцати тысяч в Земландском (Зеленоградском) районе. Из справки о наличии местного населения в районах Восточной Пруссии, отошедших к СССР (без Мемельского края), по состоянию на 1 сентября 1945 г. Территория Всего зарегистрировано Из них мужчин Из них женщин В том числе детей до 17 лет
Вся область 129614489468066844511
В том числе в Кенигсберге 68014207494726516637
ЦАМО. Ф. 358. Оп. 5914. Д. 13. Л. 87.
Было ли сопротивление?
Прибывшие в Восточную Пруссию переселенцы с любопытством и страхом ждали встречи с немцами. Особенно велико было напряжение в первые дни. Дело доходило до курьезов. О таком случае рассказал житель Славска Александр Николаевич Пушкарев:
— Сначала, как приехали, боялись, не знали, что и как. У нас случай был в шестом совхозе. Муж и жена переселились, дали им дом. Тоже без дверей. Они проем завесили одеялом. Ночью слышат: вроде кто-то ходит вокруг дома. Жена вышла по-смотреть. Никого. Она вокруг дома обошла. Никого не видно. А муж ждет, а ее все нет и нет. Он тогда взял топор и стал у двери. Тут кто-то одеяло отодвигает и в дом входит. Он и стукнул топором, а это его жена была. Но он, правда, не попал по голове, больше по плечу. Она жива осталась. Ну а потом, конечно, немцев перестали бояться. «Великий Сталин учит нас не кичиться успехами, не зазнаваться, высоко держать революционную бдительность и воинскую дисциплину. Эти указания вождя особен-но относятся к нам, работникам военной комендатуры города, бывшего колыбелью реакционного пруссачества. Враг — подл и коварен. Разгромленные на поле брани гитлеровцы уходят в подполье и насаждают всякие шпионские, террористические и диверсионные группы для подрывной работы. Своевременно разоблачить и обезвредить эти группы можно только тогда, ко-гда каждый боец и офицер военной комендатуры будет бдителен и дисциплинирован, будет с честью и достоинством выполнять возложенные на него задачи». Из приказа военного коменданта Кенигсберга от 1 мая 1945 года.
ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 2. Л. 3.
На вопрос о случаях сопротивления оставшихся немцев большинство переселенцев отвечало отрицательно. Хотя многие тут же вспоминали ходившие в ту пору слухи об отравителях и убийцах, — всех их называли «эсэсовцами». Одни им верили и опасались встреч с немцами; другие же считали слухи досужей выдумкой, подчеркивая дисциплинированность немцев, их уважение ко всякой власти, в том числе и к власти победителя. «По ст[атье] 58-10 ч. 1 УК осуждены два немца. Контрреволюционная агитация их заключалась в том, что они среди немецкого населения распространяли слух о скорой войне России с Америкой и Англией, предсказывали поражение России, что это поражение будет в пользу немцам и поэтому рекомендовали уклоняться от работ в военных совхозах, где они работали». Из справки о работе областного суда за август-декабрь 1946 года.
ГАКО. Ф. 361. Оп. 6. Д. 1. Л. 11.
Из бесед с переселенцами мы вполне определенно заключили, что организованного, массового сопротивления советским властям со стороны местного населения не было. Это не исключало, однако, отдельных случаев неповиновения, вредительства и даже преступных действий. Об этом несколько рассказов, которые пока-зались нам наиболее достоверными (все рассказчики являлись непосредственными уча-стниками описываемых событий). Антонина Ивановна Резанова, тогда девятнадцатилетняя девушка, приехала в область в сентябре 1946 года вместе с матерью и двумя братьями. Ее первая встреча с немцами чуть было не закончилась трагически:
— Со станции переселенцев стали развозить на машинах. Нас определили в колхоз «Новая жизнь» — это примерно на полпути от Жилино до Канаша. Там не поселок даже был, а хутора. Иногда по нескольку домов рядом стояли. Определили нас в один дом, до сих пор помню его номер — четырнадцатый. Дом был целый, в нем даже мебель сохранилась и утварь кое-какая, вокруг прекрасный сад с яблонями. Но мне там не понравилось, прямо душа заболела. Говорю братьям: «Не останусь здесь, и все!». Заупрямилась. Ладно, вещи оставили, пошли в другой дом — он мне приглянулся, когда мы приехали. Там и переночевали. На утро нашли тачки и стали свои вещи перевозить. Когда возили, я на какое-то время осталась одна в этом 14-м доме. Ходила, рассматривала все кругом. Странно показалось: везде был рассыпан какой-то зеленый порошок. Зашла на кухню — вдруг слышу шаги. Обернулась, вижу старика-немца: осани-стый такой, чистый, аккуратный. Я показываю ему на зелень и говорю, что, мол, это отрава. Он: «Найн, найн, фройлен. — Кляйн», — нет, нет, значит, это дети набросали. Из объяснений старика я поняла, что это дом его и он хочет что-то здесь взять — ока-залось, жернова. За ними он полез на сеновал. Я пошла в дом и вдруг слышу выстрел — пуля рядом со мной прожужжала. Оглянулась почти без чувств — за спиной этот немец с наганом в руках. В этот момент подошли брат Коля и Алексей Шаврин — он с нами приехал. Сильно они его били, ногами пинали — у того кровь из ушей хлынула. За ногу его в сад выволокли и там бросили. Когда через какое-то время мы вернулись, немца уже не было. А в эту же ночь он обложил хворостом свой дом, сарай, пристройки и поджег (это было в ночь с третьего на четвертое сентября). И сам сгорел. Так его силуэт и отпечатался на головешках — сами это видели. Этот случай не озлобил Антонину Ивановну, через какое-то время наладились отношения с немецкими соседями, а потом даже появился жених-немец, с которым она познакомилась на танцах. Его имя было Йорган, но она его до сих пор называет просто Иваном: «Когда немцев стали выселять, Иван забежал ко мне, сказал, что будет добиваться в Кенигсберге русского подданства. Как их увезли в Калининград, так он и пропал. И куда он делся, я не знаю». По рассказам переселенцев, немцы занимались вредительством в сельском хозяйстве: здесь и поджоги сена, и отравление скота, и порча сельхозмашин. Почти все вредители в рассказах переселенцев выступают в образе злых, скрытных и высокомерных стариков. Но вот что любопытно: такие преступления почти никогда не раскрывались. Да и были ли они? Во всяком случае, коллегия областного суда осуждала немцев почти исключительно по «агитационной» статье. За второе полугодие 1947 года, например, областной суд рассмотрел дела в отношении 78 немцев, из них 54 человека были осуждены. «К[онтр]р[еволюционная] агитация среди немецкого населения проводилась в различных формах устно и письменно, но преобладающей формой антисоветской аги-тации являлось распространение песен-прокламаций и стихов, которые сочинялись отдельны-ми участниками антисоветских групп, затем размножались от руки и распространялись среди немецкого населения <...> Обвинялись они [участники группы Элеоноры Везнер в количестве 9 человек] в том, что распевали песню антисоветского содержания под названием «Бригадная», в этой песне высмеивался бригадир рабочей бригады, немец». Из справки председателя облсуда о судебной практике по делам о контрреволюционных преступлениях за второе полугодие 1947 года.
ГАКО. Ф. 361. Оп. 6. Д. 1. Л. 21-22.
Чаще всего пассивное сопротивление выражалось в отказе работать или сотрудничать с советскими властями, сообщать нужные сведения о городских и производственных объектах. Екатерина Петровна Кожевникова рассказала о дружбе с одной местной немкой:
— Она шила на всех. И чтобы взяла что-нибудь за работу — ничего не брала. «Ведь вы, — говорит, — столько настрадались, что я не сочту за труд сделать для вас что-нибудь бесплатно». А муж у нее был эсэсовец. Он при немцах обслуживал подземные коммуникации в Приморске, то есть водопровод, канализацию. Он знал все планы. Ничего не сказал! Вот настолько был вредным. Все ходил, улыбался, вежливый такой. Вот выпало из памяти, как его звали. И сколько его ни приглашали в управление — надо же ведь было коммуникации подземные восстанавливать — ничего-ничего не сказал. В некоторых историях порой трудно понять, что стало причиной преступления: слепая ненависть к врагу или отчаяние человека, оказавшегося в невыносимых условиях. Такую историю нам рассказал Николай Васильевич Сорокин, в те годы работавший учителем в городе Гвардейске:
— У нас в школе, на подсобном хозяйстве, сторожем был немец по фамилии Найман. В то время было очень голодно, и вот стали замечать, что с огорода много чего пропадает. Вызывает Наймана директор, а директором у нас была товарищ Венедиктова. Говорит: уволит. Найман оправдывается, что он тут ни при чем, огород просто ограбили. Огород грабили подряд три раза. И директор школы сторожа уволила. А что значит по тем временам лишиться работы — это лишиться продовольственных карточек. Найман, хотя его жена работала техничкой в школе и получала продовольствие по карточкам, принципиально отказывался есть эти продукты. От голода он стал пухнуть, совсем обессилел. И решил он отомстить. Нашел немецкий штык. В один из дней занятий в школе не было. Директор жила на первом этаже школы, он постучал к ней в дверь — ее дома не оказалось. Тогда он стал ожидать ее за дверью. Вскоре она пришла, увидела, что он стоит, и говорит ему: «Заходи, Найман, заходи». Повернулась лицом к двери, чтобы ее открыть, а он ударил ее штыком по голове. Но силенок не хватило, удар был слабый. Она повернулась к нему лицом, он ударил еще раз, уже по лицу — порезал губу. Она закричала — Найман убежал. Директора сразу направили в госпи-таль, а его стали искать — и нигде не могли обнаружить. Немцы все переполошились и стали активно помогать, по своему прежнему опыту они догадывались, чем это могло обернуться для них. Поэтому они сами были заинтересованы его найти. И вот совершенно случайно нашли его в уличном туалете — им почти никто не пользовался. Найман залез внутрь и стоял там со своим штыком. Сделали петлю и достали его. На руке у него запеклась кровь, видимо, он хотел покончить с собой, но от слабости не смог этого сделать. При помощи шланга пожарной машины его отмыли. Был затем суд, ему присудили сколько-то лет. После отсидки он был депортирован в Германию. И все-таки приведенные нами примеры относятся скорее к исключениям. Правилом были лояльность и выполнение приказов новой власти. Из домов в подвалы и мансарды
Среди первых распоряжений, которые круто изменили привычный образ жизни коренного населения, был комплекс мер по «квартирному вопросу». Справедливости ради надо сказать, что для многих немцев привычный образ жизни изменился еще раньше. Как уже говорилось, вместе с отступающей германской армией в путь двинулись тысячи и тысячи местных жителей. Кому-то удалось перебраться на запад, но многие, не выдержав тягот перехода, останавливались на полпути. По свидетельству очевидцев, особенно много беженцев скопилось в Зеленоградском и Багратионовском районах и, конечно, в самом Кенигсберге. После окончания военных действий новые власти были озабочены установлением эффективного контроля над местными жителями: «В Кенигсберге их старались селить компактно. На отдельных улицах жили только немцы, например, на нынешней улице Чернышевского» (Яков Лукич Пичкуренко). Екатерина Максимовна Коркина назвала еще одни район — Сад-Розенау (нынешнее Борисово), куда «немцев переселяли из своих домов практически без вещей». В поселке Поречье Правдинского района оставшихся жителей разместили в помещении склада (Екатерина Афанасьевна Букштан), в Железнодорожном — на двух улицах возле аптеки (Иван Васильевич Самара). В Маршальском перед приездом советских переселенцев немецкое население перевели в здание будущего сельсовета. «Они не хотели уходить из своих домов, — вспоминает Николай Васильевич Купчин. — Это были в основном пожилые люди, женщины и дети-подростки. Но им сказали, что их все равно будут отправлять в Германию». Примерно такой же была картина по всей области. Везде бывшие хозяева «уплотнялись». Не всегда это означало выселение, зачастую немецкой семье оставляли одну комнату из четырех-пяти, которыми они владели. Поэтому, несмотря на старания властей ограничить контакты советских граждан с немцами, вплоть до 1948 года жилые кварталы часто имели смешанный национальный состав. При этом наши переселенцы занимали квартиры, а немцы перемешались в подвалы, мансарды и на чердаки. Мария Дмитриевна Машкина, живущая в Калининграде с 1946 года, рассказывает:
— Я сначала не знала, что в подвалах живут немцы. Но однажды пошла за водой и спустилась за ней в подвал по приставной лестнице. Смотрю, а там семья живет, говорят по-немецки. Я испугалась, но они приняли меня очень радушно, а пожилой мужчина-немец помог мне вынести ведро наверх. — В подвале нашего дома на улице Гоголя тоже жила немецкая семья: старик, женщина лет сорока и три девочки школьного возраста, — говорит Мария Павловна Тетеревлева, приехавшая в Калининград в апреле 1948 года. — Но я их видела буквально несколько недель, потом они уехали. Наши соседи — армянская семья, которые и выселили немцев в подвал, кое-что рассказывали — без злобы, совершенно равнодушно. Им казалось абсолютно естественным выгнать эту семью и также естественно пользоваться их услугами: женщина (кажется, ее звали Марта) шила и стирала одежду, белье моим соседям. Матрена Федотовна Букреева, Мария Семеновна Фадеева и некоторые другие наши собеседники приписывают инициативу переселения немцев военным, а Елена Ивановна Неберо добавляет, что им помогали «домоуправы из числа самих немцев». Впрочем, встречались и другие объяснения, например, такое: «Они жили в подвальных помещениях потому, что там теплее и безопаснее. Окна небольшие — они русских боялись» (Мария Николаевна Токарева). Вновь прибывшим советским переселенцам обычно говорили, что хозяева дома, в который их поселили, бежали в Германию. Но иногда встречи все-таки случались. Анна Александровна Гуляева в 1947 г. прибыла в совхоз № 73 (бывший немецкий поселок Голгарбен). — Через два дня после нашего приезда пришла хозяйка дома и стала разговаривать со мной по-русски. Я была удивлена, почему немка так хорошо знает наш язык. Но потом она мне объяснила, что еще с Первой мировой войны они жили в России. И только в 1935 году снова уехали в Германию. Мы с ней как-то сразу нашли общий язык. Она попросила у меня порошок, который находится на чердаке. Этого красного порошка было там очень много, я не знала, для чего он. Оказывается, он был от блох и клопов. Она говорила, что в том доме, куда их поселили, очень много блох и клопов. Потом она приходила еще несколько раз и каждый раз плакала. Конеч-но, дом большой, новый, и ей было очень жаль расставаться с ним. Она помогала мне благоустраиваться. Вешала карнизы и шторы. Расставляла мебель, какая была. Бывшая хозяйка говорила, что на чердаке было очень много добра, но переселенцы, которые приехали раньше нас, все вынесли, потому что дома не были заперты и никем не охранялись. Брали все, что плохо лежит. Александра Ивановна Митрофанова поселилась в пустом доме в поселке Ляптау (сейчас Муромское). К ней тоже из Зеленоградска пришла бывшая хозяйка дома:
— Милостыню просила с девочкой. Девочке примерно лет восемь-десять. Пришла и говорит: «Фрау, дас хауз — мой». — Я говорю: «Я не виновата». Дала ей милостыню, они пошли. А уже было холодно. И вот, недалеко от Зеленоградска, у колхоза «Победа», хуторок был разрушенный. Они там затопили печку, у печки грелись. И замерзли… Переселение на чердаки и в подвалы было далеко не самым худшим исходом. В первые послевоенные месяцы существовала еще одна категория немцев — бездомные: одинокие старики, беспризорные дети. Создававшиеся в спешном порядке дома престарелых и детские приемники не могли вместить всех нуждающихся. Мария Павловна Кубарева, работавшая ответственным секретарем редакции газеты «Новое время», издававшейся на немецком языке, рассказала о таком случае: — Однажды в кабинет к редактору вошла старая немка лет семидесяти-восьмидесяти и с плачем упала перед ним на колени. Ее подняли, успокоили. Она рассказала, что одинока и бездомна, во время бомбежки английскими самолетами улица, где она жила на берегу реки Прегель, была полностью разрушена; дочь ее погибла при пожаре. Женщина просила устроить ее в дом престарелых. Легко сказать, но где найти там место? Мне поручили отвести немку в учреждение, которое занималось этими вопросами и размещалось где-то в конце улицы Тельмана или на улице Александра Невского (уже не помню точно). Дело было зимой, на мостовой полно снегу, еле дотащила я эту женщину, поддерживая под руку, до нужного дома. Но там не хотели ее принять из-за отсутствия мест в интернате. Пришлось мне идти за помощью в обком партии (он находился тогда на Советском проспекте). Все уладилось, немку удалось определить в дом престарелых. Особенно трудно немцам было пережить жестокую зиму 1946-1947 годов. В это время Нина Моисеевна Вавилова работала на вагонзаводе: «Кому негде было жить — те ходили зимой на завод ночевать. Много стариков позамерзало в ту зиму. И возле моего станка я увидела немца-старика, трогаю его, проснись, мол, — а он уже окоченел. Такая была зима суровая, мороз сильный. Переводчица, фрау Люшкина, говорила: «О, рус, вы приехали и зиму привезли. У нас никогда такой не было». Голод гражданского населения
Еще более острой проблемой для оставшегося немецкого населе-ния было пропитание. Легче было тем, кто сохранил свое жилье, а значит, имел и какие-то запасы. Об этом вспоминала Мария Алексеевна Скворцова из поселка Саранское: вместе с другими переселенцами она не раз находила спрятанные немецкие фляги с зерном. Но большинство немцев запасов не имело. «Коменданту гор. Кенигсберга
генерал-майору тов. Смирнову. Все выявленное и выявляемое в городе Кенигсберге продовольствие и фураж передайте в распоряжение интендантского управления фронта. Для снабжения немецкого населения используйте муку из затонувших барж, картофель, находящийся на складах города, и мясной сбой, имеющийся на холодильнике. Начальник тыла 3 Белфронта генерал-майор и/с Рожков,
22 апреля 1945 года». ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 7. Л. 1.
Анатолий Адамович Поплавский из Багратионовска заметил, что «немцы часто прибивались к воинским частям: стирали, убирали — тем и кормились». «Когда войска стояли в городе, повсюду были походные кухни. Вместе с нашими солдатами питались и немцы. Когда походных кухонь не стало, положение немцев осложнилось» (Я.А. Л — н). В первые же недели после взятия Кенигсберга на местное население была распространена карточная система. Нормы получаемого по ним продовольствия были очень скромные, но и их отоваривать приходилось с большим трудом. «Снабжение немецкого населения обеспечивается по линии отпуска продовольствия в централизованном порядке с НКО. Для трудоспособного немецкого населения хлеб отпускается 400 граммов. Нетрудоспособные и иждивенцы получают хлеба — 200 граммов. Для работающих по строительству, канализации, водопроводу организовано общественное питание. Горячая пища выдается один раз в день. В данный момент НКО отпуск продуктов совершенно прекратил». Из доклада о работе гражданского управления Кенигсберга за апрель-ноябрь 1945 года.
ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 61.
Уже осенью 1945 года комендатуры выдавали продовольственные карточки только работающим немцам. Об этом рассказали Николай Васильевич Енин из Калининграда, Владимир Петрович Филатов из Маршальского и другие. Однако работали не все. И не хотели, как считают некоторые наши собеседники. — Инициативы у них не было, — говорит Петр Яковлевич Немцов, живущий в Калининграде с 1945 года, — другой там ремонтирует что-то, или, допустим, шьет, или обувь чистит, или велосипеды налаживает, или торгует. Но те, кто этим не занимался, жили плохо. По каким мотивам эта часть немцев не работала, я не знаю. Может, это были те, кто воспитан в нацистском духе и не хотел работать на советское государство? Нам видится более простое объяснение: не все могли работать, да и число рабочих мест было ограничено. За работу (а значит, и паек) держались изо всех сил. «У работающей на вагонзаводе фрау Цимлер было двое детей. Очень они голодали. Мать их в холод, больных, за собой на работу таскала, чтобы только карточки не лишиться», — свидетельствует Нина Моисеевна Вавилова. Те, кому не удавалось устроиться на работу, крутились как могли: шли в няньки, домработницы, шили одежду на заказ, ловили и торговали рыбой, продавали оставшиеся вещи. — Когда мы жили в поселке Дружба Правдинского района, к нам ходила одна старушка-немка. Жила она с двумя внучками. У нас от коровы по три ведра молока надаивали. Так мама ей молока давала. Старушка все хотела что-то для нас сделать. То носочки поштопает, то еще что-то. Пыталась в обмен на молоко вещи приносить, а мама не брала. Что же брать-то, если у нее самой две маленькие девочки остались. Брат наловит рыбы и тоже ей давал, — вспоминает Антонина Егоровна Шадрина. Часто немцы ходили по домам, просили работу. «Так брать что-нибудь стеснялись, — рассказывает Елена Тимофеевна Каравашкина. — Очень совестливый народ. Были как котята беспомощные. Домой приходили, просили что-нибудь из еды и обязательно расплачивались: кто хрустальную вазу даст, кто еще что-нибудь. Если не берешь — обижались: «Берите, это гут, гут будет для вас». Другой раз им из одежды что-нибудь отдашь…» Многие переселенцы заметили эту черту в характере немцев: насколько возможно, они старались не принимать бесплатных услуг. Владимир Дмитриевич Фомин зашел как-то на один из кенигсбергских рынков: «Зашел просто так — покупать было нечего. Стоит девчушка-немка лет тринадцати, держит щетку. Дал я ей десять рублей, но немцы подачек не брали, пришлось мне эту щетку взять. Смотрю: купила она кусочек хлеба, аккуратно его завернула, спрятала и пошла». В главе о питании советских переселенцев мы рассказывали о страшном полуголодном существовании наших соотечественников в эту морозную зиму. Стоит ли говорить, что положение немецкого населения было еще хуже. «Немцы с голоду пухли. Их разносило, и становились они как бы стеклянные на вид. А некоторые наоборот — становились сухими, как бы высыхали. Весной они яблочки маленькие поедали, которые только-только от цветка, смородину зеленую», — свидетельствует Анатолий Семенович Карандеев из Багратионовского района. Чтобы как-то выжить, надо было через многое переступить. Приходилось довольствоваться картофельными очистками, гнилой свеклой, лебедой. «Недалеко от нашего дома в сарае жила немка с ребенком. Матери иногда давали зерно на муку, так эта женщина зайдет к нам и сметет с жерновов остатки муки для себя. Многие немцы питались ракушками — их в реке вылавливали. Прямо в доме разводили костер, нагревали ракушки. Они лопались, тогда их содержимое ели. Кошек всех поели», — говорит Антонина Васильевна Якимова из Правдинского района. «Часто было так. Растет большой репей. Они накопают корни, начистят, потом прокрутят через мясорубку, наварят бурду и едят. Иногда, когда была, добавляли туда муку» (Альбина Федоровна Румянцева, жительница поселка Саранское). Приходилось есть павший скот (Павел Григорьевич Белошапский); жаб и мышей (Нина Николаевна Дудченко). «Иду я однажды, — говорит Евдокия Семеновна Жукова из Багратионовска, — вижу: немец нашел мертвого аиста. Сидел и ощипывал его дохлого. Немцы умирали здесь, как в Ленинграде». «От голода сильнее всего страдали немецкие дети. Их тельца были покрыты язвами. Чтобы прокормиться, они собирали отбросы на помойках» (Татьяна Семеновна Иванова, поселок Маршальское). Вот еще одно свидетельство Александры Афанасьевны Селезневой из Калининграда:
— В то время мусорок не было, и кучи мусора лежали во дворах и на улицах. Как-то раз я увидела, что немецкие мальчик и девочка роются в куче мусора и кладут к себе в сумку, чтобы поесть, какие-то объедки. Я принесла им по картошинке и по кус-ку хлеба. Было это в сорок шестом году. Ведь это же дети, мне их жалко было: роются в мусоре и едят! Я ушла домой, через какое-то время снова вышла, а они все равно в мусоре роются. «15.1 - 47 года в 8 часов на ул. Александра Невского (Победа), 3-й рай-он, около дома № 81 был обнаружен истощенный труп неизвестной женщины, по наружному виду немка, без признаков насилия смерти, труп направлен в облбольницу для вскрытия». Из сводки происшествий по Калининграду за 1947 год.
ГАКО. Ф. 237. Оп. 1. Д. 2. Л. 11.
И еще одна картина, повторяющаяся из интервью в интервью. — А немцев сколько умирало, — говорит Елизавета Васильевна Румянцева. — Бывало иду на работу утром рано, смотрю — сидит человек. Думаю, ну, вечером пойду обратно, он уже, наверное, отойдет в мир иной. И что же вы думаете? Я вечером шла и забыла и как запнулась об него. А он, действительно, уже мертвый. — Я ходила в школу по улицам Кутузова и Офицерской, — рас-сказывает Галина Павловна Романь, — навстречу часто попадались немцы, идут, стуча деревянными колодками, и везут на санках мертвых своих, зашитых в мешки. Каждое утро встречала одного-двух мертвых немцев. Мама все, бывало, успокаивала: в Ленинграде в блокаду наших больше умирало. «По состоянию на 10.11.45 года из немецкого населения в городских больницах находится больных:
а) в центральной больнице — 1458 чел.
б) в инфекционной больнице — 888
в) в инфекционной св. Елизаветы — 340
г) в больнице св. Екатерины — 248 » <…> Смертность немецкого населения:
За октябрь умерло 1333 человека, за две декады сентября умерло 1799 человек, кроме больниц <…> Смертность местного населения по стационарам:
<…> в сентябре — 881 чел.,
в октябре — 768 чел.»
Из доклада гражданского управления Кенигсберга за 1945 год.
ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 62, 64.
К голоду и холоду добавлялись болезни, вызванные чрезмерной плотностью населения и вынужденной антисанитарией. Александр Васильевич Кузнецов весной 1948 года принимал участие в депортации немцев из Озерска, ходил по их домам. — Жили они грязно. В домах стояли буржуйки, топили почти что по-черному. Вышел я из одного дома на улицу, гляжу: одна половина брюк у меня синяя, а другая — черная. Стряхнул, а это блохи. Я и подумал: как же они жили в таких условиях? Наши собеседники рассказывали нам, что немцы ходили по домам и просили «мыльной водички» — той, что оставалась от стирки. «Немецкое население живет в домах крайне скученно, отсюда большой круг контактированных при выявлении случаев заболевания инфекционными болезнями. Мыла ни больницы, ни население не получают. В центральной больнице до 15% больных помещены на матрацах на полу (без коек), в инфекционной больнице до 80% по два человека размещены на одной койке». Из доклада гражданского управления Кенигсберга за 1945 год.
ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 63.
Голод, холод, эпидемии уносили в месяц по две-три тысячи жизней. Умерших не успевали хоронить. Алексей Васильевич Трамбовицкий зашел однажды в несохранившуюся до сегодняшнего дня кирху: там было сложено около двадцати трупов немцев. По утрам выделенные из воинских частей команды проезжали по городу и собирали завернутые в простыни трупы для последующего захоронения. Зимой сорок седьмого положение некоторых жителей было столь безысходным, что, «чуя смерть, они сами приходили на кладбище и ложились умирать на могилы своих родственников» (Владимир Дмитриевич Фомин, Калининград). Кто знает, какова бы была жатва скорби, если бы не сострадание и помощь немцам со стороны простых русских людей. — Нам самим было голодно, но мы как могли помогали немцам, спасая их от голодной смерти, особенно немецких детей. Наши переселенцы сами приглашали к себе домой немецких женщин с маленькими детьми и кормили их, отрывая продукты от своего тощего пайка. У кого были коровы, отдавали часть молока безвозмездно немецким детям (у немцев коров не было), — рассказал Павел Григорьевич Белошапский. — Когда я работала в Зеленоградске в воинской столовой, — вспоминает Матрена Федотовна Букреева, — пошла раз коров доить. Немцы выбегли. Просют. Голодные. Я раздала все молоко (так было два раза). Начальник мне говорит: «А своих чем будешь кормить?» И когда я у генерала Кондратьева работала, две девочки ходили: «Брут, брут?». Я их кормила. Немок брала помочь полы помыть — тоже кормила. Наш генерал немцев не обижал. Никого. Всегда, когда немцы приходили, просили, говорил: «Накорми». Наталья Петровна Любкина из поселка Гастеллово тоже жалела немцев: «Голодовали они и ко мне ходили просить молока. От коровы молока много надаивала — куда его девать? Я все время давала. Один старичок-немец ко мне приходил. Всегда налью ему. Так он не хотел оставаться в долгу: накосит тележку сена, привезет мне. Когда он не приходил, так я ему относила. Однажды мальчишки прибежали, говорят, что этот немец меня зовет. Жил-то он совсем-совсем один в избушке на окраине. Пришла я, а он лежит — помирает. Так долго смотрел на меня и все повторял: «Алес капут, алес капут», — всё, значит, конец пришел. Так и помер. Потом пришли немцы, его похоронили». Когда уже нельзя было сохранить жизнь взрослым, старались спасти хотя бы детей. Вспоминает Антонина Семеновна Николаева, работавшая в 1946 году в колхозе имени Горького близ Мамоново:
— Немцы — жители нашей деревни — пухли с голоду. Однажды пошли на соседний хутор. В одном из домов обнаружили немку-мать с дочерью. Маленькая девочка жестами объяснила, что ее мать умирает. Потом она принесла фотографии и показывала, объясняя жестами, кто изображен на фотографиях, а после этого показала могилу своей сестренки в саду. Мы накормили девочку и взяли с собой; ее мать схоронили. Не все переселенцы были столь отзывчивы. Александре Афанасьевне Селезневой из Калининграда однажды потребовалась лопатка для работы в саду. Договорилась с соседями-немцами:
—Жили они голодно, я понесла им хлеба, хоть сами они об этом не просили. Когда шла к ним с хлебом, мне навстречу вышла женщина с такой же лопаткой. Я стала спрашивать ее, но она ничего не ответила. Я пошла в квартиру, а там жили трое немецких детей без матери, мать поехала еще в войну в Берлин, да так и не вернулась. Так эти дети мне говорили: «Рус лопатку цап-царап!» Я отдала детям хлеб и ушла без лопатки. Поддержка нужна была людям особенно в глубинке. По свидетельству Анны Филипповны Павликовой из поселка Красноярское Озерского района, тамошние немцы даже обрадовались, когда стали прибывать переселенцы:
— Говорили: «Слава Богу, хоть Русь приехала! Нам теперь хоть соли дадут, хоть покушать чего-нибудь». Ведь делились мы всем. И хлебушка им дали, и рыбки, и соли дали, а то они одну крапиву варили несоленую — опухли даже. Молоко им давали, ведь коровка у нас была, приходили — мы им и давали. В общем, чем могли помогали. Мы сами голодными были, а людей надо было поддержать — ну куда денешься. Немцы на работе
«В связи с наступлением летнего времени и необходимостью лучшего использования немецкой рабочей силы разрешить немецкому населению с 6 мая 1945 г. хождение по улицам города с 7 часов утра до 9 часов вечера». Из приказа № 8 военного коменданта Кенигсберга от 6 мая 1945 года.
АКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 2. Л. 7.
В первые послевоенные месяцы, до массового переселения советских граждан, немцы оставались основной рабочей силой. Они работали на промышленных предприятиях, в военных совхозах, воинских частях, подсобных хозяйствах, леспромхозах — словом, везде, где нужны были рабочие руки. Много оставалось немцев-врачей, других специалистов. Почти все почтальоны в Кенигсберге были немцами, только они хорошо знали районы и улицы города. Интересно, что немцы стали первыми вагоновожатыми пущенного в 1946 году трамвая. «Им было трудно объявлять остановки на русском языке. Вместо «ЦБК-2» получалось «Собака-два» (Я.А. Л — ин). Женщины устраивались уборщицами, курьерами, кто знал русский — переводчицами. Многие работали в сфере обслуживания — парикмахерами, банщицами, швеями, биле-терами. Судя по многочисленным свидетельствам, немцы получали одинаковую зарплату с русскими, формально пользовались теми же правами, им даже оплачивали больничные листы. Конечно, такая система установилась не с первых дней и относилась к тем, кто имел постоянное место работы. Значительная часть немцев была занята на общественных работах. Каждое утро по нарядам гражданского управления их отправляли на полевые работы, стройки или расчистку улиц. Кстати, во многом благодаря им удалось расчистить завалы: они вставали в огромные цепочки и так, из рук в руки, передавали камни, обломки, битый кирпич. Вот как описывает подобные работы в Прейсиш-Эйлау (Багратионовск) Анатолий Адамович Поплавский:
— Утром немцы все как один являлись к комендатуре. Там их назначали на работы: улицы мести, завалы разбирать и так далее. На ногах деревянные колодки. В этих колодках идут человек триста-четыреста: «Шлем-шлем». Гнетущее зрелище. Они уже знали свои объекты. Закончили, опять идут к комендатуре, получают новое назначение. Поработают, садятся отдыхать. Если увидят, что кто-то из наших идет — встают как один и приветствуют: «Гитлер капут!». «В воинских частях работает 10797 человек и на предприятиях по горо-ду работает 7157 человек. По районным комендатурам города на сельскохозяйственных рабо-тах занято 2999 человек и при комендатурах 2606 человек. Всего же занято на работах в среднем ежедневно 23559 человек, что составляет к общему числу трудоспособных 78%. Рабочий день установлен 12-ть часов, в настоящее время работа произво-дится с 8-ми часов утра до 7-ми вечера, т. е. до темного времени, выходных дней не имеется». Из доклада гражданского управления Кенигсберга за 1945 год.
ГАКО. Ф. 330. Оп. 1. Д. 5. Л. 64.
О том, какие немцы работники, мы слышали только превосходные оценки. — Нас всегда поражала их пунктуальность. Работать они начинали с девяти часов и ни секундой позже, на обед шли ровно по часам и при этом могли оставить недокрученный шуруп, — вспоминает Михаил Николаевич Чуркин, работавший в 1948 году в Черняховской автоколонне. Агния Павловна Бусель рассказывает об уборщице в библиотеке, где она работала: «Звали ее Марта. Вот тут-то мы столкнулись с немецкой аккуратностью. Кругом была чистота: ни пылинки, ни соринки. Где она умудрялась добывать уголь? В библиотеке всегда было тепло. Позже кто только уборщицей ни работал, но такой чистоты никогда ни у кого не было». Иван Пантелеевич Лысенко делится своими впечатлениями о немцах-строителях:
— На работу ходили с вещмешками. Там все вплоть до свинцовых труб. Он и штукатур, и печник, и сантехник. Они сами делали инструменты, мы только удивлялись. А какие малярные кисти они делали вручную! Наши маляры целовали их за это. Чуть не на руках носили. Но темпы у них, конечно, не такие, как у нас. Насчет темпов имеются и другие любопытные свидетельства. Исаак Менделеевич Фишбейн в 1946 году был направлен на 820-й завод. У него был случай составить собственное мнение о пользе высоких темпов. — Начиная с сорок восьмого — сорок девятого годов нам стали давать задания по ремонту сторожевых кораблей. Здесь на заводе еще работали воен-нопленные немцы, и вольнонаемные были. Мы как-то получили задание строить рейдовые крейсерские бочки. Это такие емкости большие, метров десять в диаметре, для швартовки кораблей в открытом море. Я был тогда мастером. Надо было построить десять бочек. А кадров своих еще не было. К нам приезжали специалисты из Николаева. Я распределил работу: пять бочек должны были сделать николаевцы, пять — немцы. У них был такой рабочий Бош, они его слушались. Начали делать, надо к сроку успеть. Наши быстро взялись за работу, все разметили, дырки просверлили, готовятся собирать. А немцы потихоньку работают, не торопятся. Я уже волноваться начал, но Бош меня успокаивает, что все вовремя сделают. Наши стали собирать, а отверстия не везде совпадают. А немцы сложили железо лист на лист колодой и стали сверлить по кондуктору, и у них все отлично вышло. Выполнили качественно и в срок. А наши, кажется, так и не доделали. Второй рассказ на похожую тему работника того же завода Василия Андреевича Годяева:
— Они работали не как мы по принципу «давай-давай». Они работали медленно, но так, что любо было посмотреть. Я приведу пример. У нас на заводе в одном из корпусов ремонтировались машины ЗИС-5. Работали там немцы и наши. Мастера были русские. Как сейчас помню, приходит как-то раз в цех ныне покойный мастер Сандаков и говорит немцу, ремонтировавшему машину: «Камрад! Шнель! Давай-давай!» Немец терпел-терпел, терпел-терпел, потом подходит к мастеру и говорит: «Шнель нихт гут!» И объяснил, что после работы русских камрадов по принципу «шнель-шнель» и «давай-давай» отремонтированные ими машины, чтобы завести их, приходилось таскать на буксире, а после работы немецких камрадов в машину можно было сесть и спокойно в ней ехать. Подобные качества немецкого работника проявлялись не только в промышленности, но и в сельском хозяйстве. Вот свидетельство Александра Григорьевича Ганжи из поселка Жилино:
— Немцы работали медленно, но основательно. Приезжают с работы, бригадир спрашивает у нашего переселенца: «Сколько гектаров скосил?» — «Четыре». Лошадь вся мокрая, уставшая. А у немца — шесть гектаров. А лошадь сухая, как бы не уставшая. Немец никогда не пойдет работать, пока не приведет в порядок инструмент, не поправит сбрую. А если уж начал работать, то по пустякам останавливаться не станет. Русские пошли курить, а он продолжает работать. У него все строго по минутам: когда работать, когда отдыхать. Он сорок пять минут работает, пятнадцать минут отдыхает. На поле никогда курить не будет. Надо ему перекурить — выйдет с поля, хоть с середины, покурит и опять пойдет работать. Отмечаемая почти всеми медлительность немцев в работе иногда диктовалась вынужденным лукавством. У Марии Николаевны Токаревой возникла проблема с печкой: «Пригласили двух немцев. Недели две они складывали мне печь кафельную. Придут, пару кирпичей положат, я их покормлю, посидят, покурят и уходят». Нашим переселенцам запомнились трудолюбие и мастеровитость немцев не только на службе, но и дома, в быту. Многих поражало, что по утрам женщины мели щетками, мыли тротуары и мостовые у своих домов. Была еще одна сфера, в которой на первых порах местные жители могли проявить свои деловые качества, — торговля. Летом 1945 года в Кенигсберге было зарегистрировано 33 частных магазина. Эту картину хорошо описал участник войны, оказавшийся в Кенигсберге в 1945 году, Петр Яковлевич Немцов:
— Когда была карточная система, немцы создавали свои магазинчики и мастерские, палатки, где они торговали лимонадом, продуктами питания. Видимо, где-то доставали каким-то образом; занимались выпечкой пирожных, пирожков и т. д. Ну а потом, когда нашего населения стало достаточно, от этих немцев надо было как-то, если так можно сказать, отделаться. Так делали вот что: не отбирали у немцев магазины и палатки, а заставляли платить налог, то есть налогом их постепенно вытеснили. Положим, в месяц тысячу рублей должны заплатить налога. Они, немцы, держатся. Значит, добавили им две тысячи — они торгуют. Потом еще тысячу и т. д. Немцам стало ясно, что торговать невыгодно, и они закрыли все свои лавки. Но то, что немцы имели свои магазины, палатки, мастерские, в которых продавали продукты питания и другие предметы, сыграло большую роль, потому что у нас магазинов было мало открыто при карточной системе и, конечно, это было большим подспорьем. «Начальнику финансового отдела
ст. л-ту Захарову Рапорт
Доношу, что владелец магазина Фор Алла по улице Луизен Аллея, д. 49, производит обмен готовой обуви и одежды на продукты, что подтверждают обнаруженные в шкафу четыре пары полуботинок, нательное белье и продукты: сахарный песок — 0,450 кг, му-ка пшеничная 0,750, фасоль — 0,1, табак легкий — 0,2 Продукты обнаружены вторично. Прошу возбудить ходатайство перед зам. в/коменданта по гражданскому управлению о наложении штрафа на Фор Аллу в сумме 20000 марок за нарушение прав торговли. Ст. л-т. Кузнецов
23.08.45 г.». ГАКО. Ф. 298. Оп. 1. Д. 21. Л. 58.
В заключение — рассказ одной из тех, про кого написана эта глава, — немке О. К — н, поселившейся в Кенигсберге еще в 1938 году. При новой власти ей удалось устроиться кассиром в бане:
— Работала строго от начала и до конца, ни больше, ни меньше, чем полагалось. Но все рабочее время я действительно работала, работала по-настоящему. Может, за это меня и не любили. Запомнилось, как пытались пройти без очереди в баню работники НКВД (или МГБ). Я их не пускала и говорила, чтобы они шли по очереди. Бывало так, что кто-нибудь из них заберется в ванную и сидит там больше получаса, я тогда стучу в дверь и говорю, что время кончается. Им это не нравилось, они говорили, что меня «посадят». Но я уже убедилась, что если русский скажет, что «я тебя посажу», — то это как раз и не произойдет. Это у нас, у немцев, если сказали бы, что «посадят», то это сделали бы наверняка. Потом я еще работала во вневедомственной охране на базе тралового флота и на пивзаводе. Я не давала начальству воровать. За это меня не люби-ли. Как-то раз убрали с моего обычного поста и отправили на дальний пост стоять на улице на сорокаградусном морозе. Я говорила начальнику охраны, что у меня плохое здоровье. Он мне на это заявил, что я могу уволиться и возвращаться к себе в Германию. Пришлось написать жалобу в Москву. Скоро пришел ответ. Меня и начальника пригласили в управление внутренних дел. Нас развели по разным кабинетам. Меня просили, чтобы я его простила, а его ругали в другом кабинете. Несколько портретов
Расспрашивая переселенцев о немецком населении, мы просили рассказать, как местные жители выглядели, одевались, чем отличались от русских. Эти рассказы удивительно похожи друг на друга. — У женщин были простые вязаные чулки или гольфы и башмаки-колодки на ногах. В них и зимой ходили. Пальто зимние были на вате, только рукава — без ваты. Помню, и мне немка сшила такое пальто, я все у нее спрашивала, почему рукава пустые? Некоторые носили полупальто. На голове платок завязывали как чалму, — делится своими впечатлениями Валентина Ивановна Текутьева из Багратионовска. — Здесь такой район у них был — Понарт, где жили небогато. Все были чистоплотные. Женщины ходили в фартучках. На работу шли в деревянных башмачках. И рано утром было очень слышно, как они цокают по каменной мостовой. Они сумели и подвальчики свои обустроить, — свидетельствует Юлия Васильевна Гомонова. Аккуратность немецких жителей запомнилась калининградке Ирине Васильевне Поборцевой:
— Как они следили за чистотой, как ценили аккуратность и красоту. У каждого дома стояли урны для мусора. Особенно поражалась моя дочка, что немки каждое утро выходили убирать улицу, все они были в чепчиках, белых передниках. Все отмечали, как особенно немки заботятся о своем внешнем виде: постоянно вечером накру-чивали волосы на бумажные рожки, стирали белые фартуки. Очень аккуратный народ. Хоть все кругом было разрушено, прошла война, а чистота поддерживалась. Воспоминания продолжаются. Как бы из небытия возникают имена соседей, случайных знакомых и даже друзей-немцев. — У нас на 820-м заводе был немец Лефебер, столяр. Исключительно хороший человек. Он меня просто околдовал. Часто ко мне приходил. Мы с ним разговаривали, обычно на бытовые темы. Он не напрашивался, но я его всегда угощал, — рассказывает Исаак Менделеевич Фишбейн. Тамара Яковлевна Загородняя подружилась со своей ровесницей Вандой Фогт, с которой вместе работала на базе. Алексей Васильевич Трамбовицкий с теплотой вспоминает о своих коллегах по работе в калининградском кожно-венерологическом диспансере: докторе Атце, медсестре Дорис, санитарке Грунау — «как ее ни увидишь, она вечно за работой». В поселке Шпандинен большим уважением, по свидетельству Сергея Владимировича Даниель-Бека, пользовалась семья профессора Отто Зирке: «Он жил вдвоем с женой, был филологом, говорил по-русски, правда, плохо. Мы были знакомы семьями. Его использовали на заводе, где работала мама, переводчиком». Юрий Николаевич Трегуб помнит простую немецкую женщи-ну, которая почти год жила у них в доме: «Фрау Рейнгардт — так мы ее всегда звали. Отец встретил ее случайно в сорок седьмом году где-то под Славском. Она там чуть не умирала с голоду. Отец привез ее с собой, и она у нас жила во второй комнате. Помога-ла по дому, готовила обед, так как мать с отцом работали, а мы, мальчишки, что мы могли приготовить? Она и суп сварит, и уберет в комнате, и хлеба принесет. Сама жила и нам помогала». Было немало таких девушек и женщин, которые жили в домах офицеров или ответственных работников на положении то ли служанок, то ли членов семьи. Об этом рассказывает Галина Родионовна Косенко-Головина:
— У меня была служанка Лисбет, у соседки — Анна-Мари. Лисбет очень хотела уехать. Анна-Мари — напротив, хотя у ее мужа была здесь кондитерская фабрика. Анна была очень величественной и симпатичной. Мы звали ее «Великая Германия». Хорошие манеры. Она рассказывала, что у нее был абонемент в театр, что муж каждую неделю приносил ей подарки. Бывало я начну играть на рояле, Анна приходит, танцует и поет. Называла меня «фрау-директор». У нее был сын — эсэсовец, но тем не менее был против войны, погиб. А второй сын остался жив, но был за войну. Власти не разрешали прислуге жить вместе с хозяевами. Лисбет в семь утра приезжала, растапливала плиту. Она считала, что надо унижаться перед нами. Однажды я поздно вернулась — приходилось возвращаться пешком через весь город. Утром Лисбет заходит с подно-сом, на подносе чай. Несет завтрак в кровать. Приседает, реверансы делает... Работала она очень хорошо, на все руки мастер. Мы кормили ее. Голубцы делали, обвязывали нитками, так она так торопилась есть, что ела голубцы с нитками. Домработницу Елены Кузьминичны Зориной тоже звали Лисбет:
— У нее муж работал главным инженером в самолетостроении. У Лисбет когда-то был свой дом из 8-10 комнат и восемь человек прислуги. Она жила вместе с нами, мы ей предоставили небольшую 9-метровую комнату. В общей сложности она прожила у меня полтора года. Кроме уборки квартиры, стирки белья и приготовления еды, она занималась с детьми физикой, математикой — была образованной женщиной. За то, что она у нас работала, мы ее кормили. Причем, обедали все вместе. Она для нас была как член семьи. Иногда, когда я оставалась дома, сама готовила на кухне. Немцам приходилось тяжело, и они старались помогать друг другу. Я замечала, что когда Лисбет чистила картошку, очистки никогда не выбрасывала — тщательно их отмывала, высушивала, а потом, видимо, отдавала голодающим. Я ее никогда ни в чем не ущем-ляла, не подвергала жесткому контролю. 0на могла свободно общаться со своей сест-рой. Ее родная сестра Анна-Мария была домработницей в доме напротив. Я была ею довольна, хотя готовить она особо не умела. Когда пришло время расставаться — мне жалко было ее терять. Я дала ей часть продуктов с собой — крупу, бекон, сахар, хлеб. Мы уже распрощались. А на следующий день я шла утром около райкома партии к трамвайной остановке — вижу, стоит Лисбет с еще одной женщиной. Увидела меня, бросилась ко мне, стала целовать. После отъезда я от нее никаких сведений больше не получала. Благодарная людская память особенно выделяет врачей, когда-то их вылечивших или даже спасших жизнь. — В декабре сорок шестого года я серьезно заболел, — рассказывает калининградец Валерий Михайлович Виноградов. — С больной правой ногой попал в больницу. В то время в больницах почти все врачи были немцы. Начальником хирургического отделения была доктор Шумская, ее заместителем — доктор Раух. Профессор Раух был замечательным врачом. У меня было воспаление кости — остеомиелит. Он сделал мне оригинальную операцию, просверлив в кости шесть отверстий: у наших врачей еще не было такого способа лечения. Четыре месяца я пролежал в гипсе, потом какое-то время ходил с палочкой. А в военное училище поступил без всяких препятствий. Александра Ивановна Митрофанова из Приморска вспоминает хирурга Рихтера Ригеля, сделавшего операцию ее мужу. У Валентины Ивановны Текутьевой в 1948 году в Багратионовске принимал роды врач Вольф. Несколько человек рассказали о хороших врачах и безотказных людях — муже и жене Бюргер из поселка Некрасово. В заключение еще один портрет, еще одна судьба с неизвестным концом. Рассказывает калининградка Мария Павловна Тетеревлева:
— Немецкая семья, жившая в подвале нашего дома, состояла из старика, женщины лет сорока — Марты и трех девочек школьного возраста. Старик выходил на улицу крайне редко, я видела его буквально пару раз и не могу сейчас вспомнить его лица. Девочки куда-то уходили на весь день, а Марта работала на квартире у соседки. Марта — достаточно высокая женщина, была всегда одинаково и очень чисто одетая. Она носила светлую блузку, темный жакет и юбку, довольно длинную. Я ни разу не видела на ней фартука или платка, что удивительно, поскольку она работала на дому. У нее были темные, гладко зачесанные назад волосы, собранные в узел на затылке. Она напоминала мне мою бывшую учительницу, которая занималась со мной еще до революции. Наверное, поэтому я так хорошо ее и запомнила. Она держалась прямо и этим существенно отличалась от всех встреченных мною немцев, в которых чувствовалась какая-то затравленность и даже страх. По-русски она не говорила, но знала несколько фраз и хорошо понимала то, что ей говорили. Не знаю, чем она кормила свою семью, но с кухни регулярно исчезали картофельные очистки. Буфет я не закрывала, точнее, он не закрывался (в дверцах разбиты стекла), но ни разу не пропали продукты. Я давала ей картошку и кое-что из того, что ели сами: она не отказывалась и предлагала отработать. В ее услугах я не нуждалась, но кое-что она для меня делала. Например, штопала белье и учила меня этому. У нее это получалось замечательно. Удивлялась тому, что я не крахмалю постельное белье и не укладываю волосы. Уверяла, что муж должен всегда видеть чистоту в доме и красивую жену. Я соглашалась с ней, кивала в ответ, но находила это излишним. Сейчас понимаю, что это действительно очень важно и стоило у нее поучиться. Она пробовала дарить мне некоторые вещи, чем ставила меня в неловкое положение: брать даром я считала бессовестным, а платить как следует тогда не могла. Марта уверяла, что ей не нужны эти платья, потому как она все равно уезжает, и даже одно из них очень ловко перешила Люсе, моей дочке. Расплачивалась я как могла, продуктами. Но продолжалось все это недолго. Однажды все они исчезли. Наверное, уходили рано утром, потому что Марта не зашла проститься. В подвале на стенах остались какие-то надписи, муж пытался разбирать, но понял только несколько слов. Под текстом были имена и напротив них даты смерти. Все такое разное у разных народов, но форма этой страшной фразы одна на всех языках: имя, черточка, дата… Немецкие дети
|
Armáda Života Армия Жизни Life Army
Armáda Života Армия Жизни Life Army